Убийство в Рабеншлюхт
Шрифт:
Короче, пачкой кэмела я разжилась. Глянула в мешок к Индюкову, а у него там шампанское и конфеты местной подпольной фабрики — «кондитерские изделия — бэ у», ха-ха. Вот жмотина. Однако, делаю вид, что удивляюсь расточительности Индюкова и пропускаю его в квартиру. Похоже, потрепало нашего классика изрядно по жизни. И если разорился на вино и конфеты — значит, на меня виды какие имеет. А если имеет виды, то явно не в долг просить. А если ошибаюсь и попросит, то полетит с третьего этажа ангелом небесным. Ишь, лысину какую нарастил. А она ему идет, между прочим, на колобка похож становится, пухленький такой, домашний. Волосатых вообще не люблю — грубые они, неотесанные.
Васька по-прежнему хвостиком за мной, в сторону — ни чуть-чуть. Шаг влево-шаг вправо… На Индюкова подозрительно смотрит. Не верит ему Васька. И я не верю. Но выжать что-нибудь надеюсь.
— Ну дык, чего надо? — спрашиваю Индюкова, усадив его в старинное кресло с выскочившей пружиной — пусть почувствует себя неуютно. Кого на кол посадили — сговорчивей бывает, чем тот, кто расслабился и думает, что раз впустили, так он все может. А мне нужен сговорчивый Индюков, другого какого себе забирайте, если вам хочется, а вообще-то мне вовсе не Индюков нужен, мне новый винт нужен, остро — как пружина в заднице. И желательно, чтобы деньги потом не отдавать. Интересно, сумею с него пару тыщ выжать? Ну не две, ну полторы хотя бы, а?
Индюков мнется, устраиваясь поудобнее. Но у него слишком круглый зад, чтобы пружина могла его миновать. Покрутившись слегка так-сяк, он встает и говорит:
— Нонна, я не просто так, собственно, пришел.
— Я тоже так думаю, — отвечаю я. А потом заставляю его покраснеть и довольно, и противно внутри себя ухмыляюсь: — Что ж это ты весь извертелся так? Мало ли что у меня кровать не прибрана? Ты же не предупредил, что заявишься. Учти, Индюков, если насчет секса, то и не заикайся. Ни сейчас, и никогда. Такие, как ты, мне как мужики не нравятся по определению.
— Я по делу, я и ничего такого… — он сбился и смотрит на меня так, словно у меня рожки на макушке выросли.
— Ах, по делу… — так, Гусева, кончай ехидничать, перегибаешь! Тебе нужны полторы тыщи али нет? Смотри, сбежит ведь. Будешь, как последняя дура, у разбитого винта сидеть. — Надеюсь, ты не в долг пришел у меня просить?
— Нет-нет-нет, — ну слава Богу, только не это, а остальное мы переживем. — я к тебе с предложением. Ты не хочешь ли книгу написать?
— Ну-ну-ну, и что за книга?
— Детектив. Сейчас я тебе все расскажу…
— Погоди-погоди, если аванса не будет, то и разговора не будет.
— А сколько ты хочешь вперед?
— Пять тыщ, — ляпнула я наугад, гадая, умотает он сразу или начнет торговаться.
— Рублей, надеюсь?
Я почувствовала, как желудок встрепенулся и восторженно затанцевал джигу. Старательно пряча алчность, тут же, как прыщ, выскочившую мне на морду, я монотонно и равнодушно тяну:
— А что, есть вариант с валютой?
— Может, и будет, — торопливо заверил меня Индюков. — Ты, может, помнишь, я поэт, поэтому мне нужна твоя помощь. Я прозаик ведь никакой, поучусь у тебя маленько. Я тут об одном конкурсе зарубежном узнал. Конкурс детективов. Можно на русском присылать, только тема — Германия девятнадцатого века. Главный приз — пять тысяч евро. Соглашайся, а? Вместе мы с тобой такого понапишем!
— Представляю, — хмыкнула я. — Такого понапишем о немцах. — Я сразу поняла, что Индюков — лох. Но не до такой же степени. Как же, победят два писаки с помойки в немецком литературном конкурсе. Ладно, Индюков, либо ты такой лох, что
— Пять тонн наличными сейчас, и под ногами не путайся. Сама тексту накатаю. Можешь на титуле ставить свое имя, мне это даже не обязательно.
Тут Индюков повел себя донельзя странно. Он гордо выпятил грудь, которая все равно была меньше его расползшегося, как тесто, пуза, и заявил:
— Нет, я так не могу! Это дело принципа. Мы будем писать вдвоем. И наши имена будут стоять рядом.
— Ну да, научная монография «Скотный двор Оруэлла», авторы Индюков и Гусева — великая радость для читающей публики. Нам для компании Уткина не хватает только. — кажется, Индюков начал слегка обижаться, и я решила остановиться и поприжать слегка свой язвительный характер. Книгу писать — еще отыграюсь. Весело будет Индюкову со мной вместе работать. — Так когда деньги будут?
Он достает из широких штанин… Гкхм… бумажник он достает, бумажник! Вот она, радость моя! А там как раз пять тысяч. Похоже, они у Индюкова последние, пальцы его дрожат. Совесть хочет что-то вякнуть, но я успеваю на нее цыкнуть первой, и она затыкается в тряпочку. Правильно. Знает, что со мной лучше не связываться. Все равно, моя возьмет, чего зря нервы трепать? У меня будет винт, с винтом я денег заработаю, а писать могу в свое удовольствие, пущай надувают.
— Детектив так детектив, — говорю я. — Вон кладбище за окном. Поко… — испуганно поглядев на Ваську, я делаю не совсем плавный мыслительный изгиб в сторону. — В детективе должны кого-нибудь убить. Это отлично, так как заставляет задуматься о вечном. Всё, садись, за стол, Индюков, покажи, на что ты способен.
— Как, прямо сейчас?
— А когда же еще? Напиши первую главу, а я продолжу. — я нагло достаю из пакета бутылку шампанского, открываю его, оно пенится и несется стремглав из бутылки, как водопад, я не могу позволить себе такую роскошь, как стирать свои треники в шампанском. Я перехватываю пенящуюся струю ртом. Хлебаю из горла. Индюков смотрит на меня то ли с ужасом, то ли с благоговением. Я вытираю горлышко рукавом. — Будешь? Ты извини, была на прошлой неделе попойка, все стаканы перебили. — Васька хочет возразить, он знает, что я вру, потому что жадничаю, но я опережающее злобно цыкаю зубом, и он затыкается. А Индюков начинает что-то строчить на листе бумаги… Взять, что ли, Ваську, да сходить пока в булочную перекусить? Как-то нехорошо… шампанское… натощак… Но я засыпаю, и сквозь слипающиеся веки вижу, что пишет… трет потную лысину платком, думает, и строчит. Ладно, посмотрим, что он там такого накатает.
IV
Вместо одной из ножек под маленький диван в углу комнаты было подложено несколько толстых томов Роберта Льиса Стивенсона. Отпив из бутылки, Нонна устроилась на диване и тут же уснула. В потерявшей цвет тельняшке, со злым выражением, так и не стертым с лица, она больше походила на дочь Джона Сильвера, чем на писателя. А если она не захочет ему помогать? Эта мысль, словно черная метка, настолько поразила воображение Индюкова, что дешевая пластмассовая ручка хрустнула между пухлых пальцев и надломилась. Поэт беспокойно оглянулся на Нонну. Вот это влип! Еще четверть часа назад он мог плюнуть на все с этой… как ее… высокой телебашни и покинуть сию коммунальную юдоль нищеты и скорби с гордо поднятой головой. Но ведь он отдал деньги! И ответственная юдолесъемщица Гусева вряд ли их отдаст. Что же делать?