Убийство в Верховном суде
Шрифт:
— А как же очередь? — рассудительно спросила Сюзанна, указывая на облепленный со всех сторон жаждущими небольшой бар.
— Очередь нас не касается, — с гордым видом ответил Теллер, — нас, членов общества «Золотой амфитеатр», здесь обслуживают без очереди!
— Господи помилуй, что это еще за общество?
— Я же сказал — кучка пижонов, желающих за свою тысячу в год иметь порцию спиртного для себя и своей дамы без очереди. Вы удивлены, как простой полицейский может осилить такое, и тем не менее… Зато я сам стираю свои носки, экономя на культурные
— Я вас зауважала и без стирки носков!
Им подали коньяк в зауженных кверху бокалах. Чокнувшись с Сюзанной, Теллер произнес тост:
— За исполнение желаний!
Она улыбнулась.
— Скажите мне, Теллер, вам, которому весь свой бесконечный рабочий день приходится заниматься житейской грязью и подлостью, какой вам резон выкладывать по тысяче ежегодно ради светского общения с любителями оперного искусства?
— Вы меня неправильно поняли, — сказал Теллер и продолжил ей на ухо: — Любителей я на дух не переношу. Опера — иное дело. Из-за необходимости ежедневно иметь дело черт знает с чем меня порой неудержимо тянет переменить обстановку. Так вот опера для меня и есть такая перемена. Фантазия, приходящая на смену восьмичасовой реальности. Логично ведь?
— Более чем, — она чокнулась с ним и выпила.
«Паяцы», вторая опера в тот вечер, оставила менее яркое впечатление.
— Если не ошибаюсь, этот стиль оперного письма называют веризм — то же самое, что реализм, только эмоциональное воздействие все ж послабее, чем у традиционной оперы. Впрочем, Пуччини, мне кажется, превзошел всех: и европейских реалистов, и своих соотечественников-веристов, — разглагольствовал Теллер, выходя из театра и направляясь к машине.
— Вы очень занятный… человек, — сказала Сюзанна, когда они выехали из подземного гаража.
— Вы же хотели сказать «тип» — валяйте, я не обижусь.
— Я совсем не то хотела сказать, но «тип» будет даже точнее.
— Кроме того, я хожу к чистильщику, вместо того чтобы самому чистить туфли, и сдаю белье в стирку.
— Словом, обыкновенный холостяк.
— Так уж и обыкновенный?
— О простите, нет, конечно. Сегодняшний вечер мне доставил большое удовольствие, огромное! Я вам очень благодарна.
— Куда поедем?
— Домой.
— Неужто вы за вечер не проголодались?
— Представьте себе, нет.
— Попеть песни тоже не хотите?
— Наслушавшись таких роскошных голосов? Увольте.
— Голоса как раз не первый класс, у меня дома есть записи и получше.
— К сожалению, я не настолько разбираюсь в оперном искусстве, чтобы отличать хорошее от лучшего, — один из постыдных недостатков моего образования.
— Я тоже не особо разбираюсь. И вкус к опере приобрел уже в зрелом возрасте… Знаете что, а не махнуть ли нам с вами в одно чудесное местечко в Джорджтауне? В нем, как правило, обретаются люди не очень нормальные, но добродушные в своей основе, любящие попеть и попить вместе. Хозяин — мой друг, играет на пианино. Он некогда сколотил миллион на продаже хрустящего картофеля, потом загнал к чертовой матери
— Там по-прежнему есть хрустящий картофель?
— Лучший в Вашингтоне и окрестностях!
— Тогда поехали!
Не желая сидеть рядом с баром и пианино, Теллер повел Сюзанну в тихий угол подальше от оркестрового возвышения. Пока она с любопытством осматривала посетителей, собравшихся здесь в субботний вечер, они обменялись всего одним-двумя словами. Тем временем принесли спиртное и бутерброды.
— Ну и как первое впечатление? — спросил Теллер не без самодовольства.
— Пока никак, я еще не успела попробовать бифштекс.
— Нет, как вам само заведение? Приятная атмосфера, правда?
— Да, только…
— Ну, что вас не устраивает?
— Только печально наблюдать за посетителями в баре для одиночек.
— Одиночек? Ничего себе! Разве я посмел бы вас сюда привести, будь это бар для одиночек?
— Не раздражайтесь, прошу вас, мне просто чуть-чуть грустно оттого, что те женщины, что сидят около пианино, пришли сюда сами по себе, без мужчин…
— Так в том-то вся и прелесть «Джулио», что это не бар для одиночек, а клуб в подлинном смысле слова, без хамства, без мордобоя, сюда женщины могут приходить без всяких опасений — никто их не тронет.
— Наверно, вы правы. Мне почему-то здесь вспомнилась Вера Джонс, помните, секретарша доктора Сазерленда?
Теллер отрезал ломтик бифштекса и со смаком отправил в рот.
— Вкусно! Ешьте, не то остынет.
— Как вам показалось, она была замужем?
— Вера Джонс? Ну, как правило, большинство женщин все же успевают вкусить замужества, а о ней сразу можно сказать, что замужем никогда не была. Но все равно в баре для одиночек я ее себе не представляю — это не для нее.
— А что для нее?
— Ресторан поукромней, столик на двоих, женатый любовник с двадцатилетним стажем…
— Сазерленд-старший, например?
— Вряд ли, хотя утверждать не берусь. Я просто хотел сказать, что ей достанет и верности и скрытности для затянувшегося двадцатилетнего пребывания в любовницах. А вы как считаете?
— Согласна. Вам как мужчине она кажется интересной?
— Даже красивой, но красота какая-то холодная, отвлеченная.
— Скрывающая тайную страсть, как пишут в пошлых романах.
— Вполне возможно.
— Есть основания для подозрений?
— На этом этапе у нас есть основания подозревать буквально всех.
— И девять верховных судей в том числе?
— Да, и девять верховных судей. Но знаете, кто меня особенно интересует?
— Не знаю и спросить не решаюсь.
Теллер усмехнулся:
— Эта девушка, судебный клерк, Лори Роулс. На похоронах она с первой до последней минуты рыдала. Такое впечатление, что их отношения с Сазерлендом выходили за рамки чисто служебных.