Убийство. Кто убил Нанну Бирк-Ларсен?
Шрифт:
— Хорошо.
— Прости нам грехи наши…
Пернилле едва понимала молитву, которую слышала и которую повторяла с самого детства.
— …как и мы прощаем должникам нашим…
Она и не видела почти ничего, только белое блестящее дерево в окружении цветов и записочек.
Гроб, который скрывал в себе правду. Внутри…
— …и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Антон потянул ее за рукав, спросил чистым юным голоском:
— Почему папа
— Во веки веков…
— Тс-с, — сказала она, прижав к губам палец.
— А ты почему не сложила? — спросил Эмиль, глядя на ее руки.
Мальчики были в своих лучших воскресных костюмах, они стояли, послушно сжимая пальчики. Ее глаза наполнились слезами, в голове замелькали воспоминания.
— Аминь.
Сначала вернулся звук — тихое, нежное пение органа. Затем фигуры медленно встали вокруг нее, одна за другой. В руках цветы. Лица немы и пусты. Родственники, едва знакомые ей люди, совсем чужие… Дрожащие пальцы опускают на гроб розы.
— Мы тоже ей что-то принесли, — сказал Антон. — Мамочка, мы тоже.
Он встал первым из семьи, последним — Тайс, поднятый на ноги робким прикосновением Антона. Вчетвером они пошли к ней.
К тому, что там было.
Белое дерево и розы. Благоухающий аромат, чтобы скрыть смрад тленья.
Когда семья приблизилась к гробу, мальчики, держась за руки, положили на крышку маленькую карту. Город, с его реками и улицами.
— Что вы придумали? — спросил Тайс с тихой яростью. — Зачем это?
— Это для Нанны, — объяснил Эмиль. — Чтобы она нашла нас, когда будет пролетать мимо.
Четыре человека стояли у гроба — и объединенные, и разделенные чувствами, которым не было названия.
Антон заплакал, спросил:
— Ты злишься, папа?
Нет, он не был злым. В последние годы нет. С тех пор как появились дети и наполнили их жизнь, он почти не злился.
Она знала это, и он тоже. И мальчики — по-своему — догадывались.
— Нет, — сказал Бирк-Ларсен и наклонился, чтобы поцеловать их головы, чтобы обнять их плечики своими крепкими руками, прижать их к себе.
Пернилле больше ничего не замечала. Она видела только гроб. По белому дереву текли соленые ручейки ее слез.
Его ладонь с натруженными шершавыми пальцами сплелась с ее рукой.
— Тайс… — прошептала она.
Пернилле не знала до сих пор, как одно-единственное слово, которое она пыталась выговорить сейчас, могло вобрать в себя столько смысла, столько жизни, и боли, и скорби. Она посмотрела в его широкое грубое лицо и спросила:
— Всё?
Пожатие пальцев, кивок головы.
Они пошли по проходу, мимо рядов скорбящих. Мимо учеников и учителей, мимо соседей и друзей, мимо пытливой женщины из полиции, которая наблюдала за ними мерцающими в тени колонны глазами. Они вышли в серый день, оставив Нанну позади.
Хартманн
— У нас есть определенные зацепки, но это все, что мы можем сейчас сказать.
Потом пошел прогноз погоды.
В дверь заглянула Риэ Скоугор, сухо сообщила:
— Мой отец хочет поговорить с тобой.
До начала дебатов с Бремером оставался час. Хартманн вытащил из шкафа галстук, примерил его перед зеркалом.
— Занят? — спросил Ким Скоугор, усаживаясь в кресло.
— Для вас всегда есть время.
— Собираешься на телевидение? И будешь говорить об интеграции, об иностранцах и ролевых моделях?
— Все верно.
— Риэ переживает за тебя, Троэльс.
— Да, я знаю.
— Она очень умная женщина. Я говорю так не потому, что она моя дочь. — Он поднялся, подошел к Хартманну и положил руку ему на плечо. — Тебе следует чаще следовать ее советам. Но сейчас выслушай мой совет. Не говори о ролевых моделях своей программы интеграции. Хотя бы сегодня.
— Почему?
Голос Скоугора изменился — стал строгим и нетерпеливым.
— Довольно того, что в деле Бирк-Ларсен фигурирует машина твоего штаба. Дай газетчикам малейший предлог, и они выкопают из архивов все, что может связывать тебя с этими иммигрантами, и швырнут тебе в лицо. Оставь свою любовь к смуглым лицам на потом, когда она будет приносить тебе голоса, а не отбирать.
— Если не об интеграции, о чем же мне говорить?
Скоугор поправил на Хартманне галстук.
— Сегодня сосредоточься на жилищной проблеме. На охране природы.
— Ни за что.
Скоугор больше не улыбался, а это случалось редко.
— Может, ты не понимаешь, но я не прошу тебя, я говорю тебе, что делать. За тобой внимательно наблюдают — и здесь, и в парламенте. Ты будешь делать то, что я скажу.
Хартманн хранил молчание.
— Это в твоих интересах. В интересах общего дела…
— Но…
— Я всего лишь хочу помочь своему будущему зятю. — Он похлопал его по плечу. Этот жест был намеренно снисходительным. — И ты получишь свою награду, Троэльс. Еще до того, как попадешь на небеса.
Хартманн и Риэ Скоугор шагали по коридору в телестудию. То, что начиналось как обсуждение, быстро переросло в жаркий спор.
— Ты знала, что он придет, — говорил он. — Ты все спланировала.
Она взглянула на него как на безумца:
— Нет! Кем ты меня считаешь — Макиавелли? Папа был в ратуше по своим делам, заглянул ко мне, что я должна была делать?