Убрать слепого
Шрифт:
Шаги двадцати человек рождали в сводчатых коридорах испуганное эхо; прожектора, работавшие от аккумуляторов, которые посменно тащили четыре бойца, превращали вечную ночь в ослепительно яркий день. Дрынов чувствовал себя огромным валуном, стремительно несущимся на острие горного обвала – сейчас его не могло остановить ничто. Было бы даже неплохо, если бы кто-нибудь попытался это сделать – майор был не прочь поразмяться.
Майор Дрынов очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что то, что он принимает за мужество, есть просто дурной нрав или, говоря проще, звериная жестокость. Существовало три вещи, которых майор органически не переваривал: то, что он называл нервами, то, что он называл зековским словом «борзость» – то есть чье-либо действительное или мнимое превосходство
– Ну вылитый «фердинанд», – сказал омоновец Козлов своему коллеге, изнемогавшему под тяжестью аккумуляторной батареи. Сказал, естественно, вполголоса.
– Пидор он, а не «фердинанд», – ответил коллега, настроенный пессимистически ввиду того, что проклятый аккумулятор оборвал ему все руки, а тащить его до смены оставалось еще минут пять.
Стук, осыпавшихся кирпичей пролетел коридорами, дробясь и множась, и заглох где-то в паутине подземного лабиринта.
– М-м-мать, понастроили тут, – сказал майор. – Прочесывайте каждое ответвление, – приказал он своим людям. – Чует мое сердце, эта сволочь где-то здесь. Тому, кто завалит этого козла, ставлю бутылку.
– Так приказали же брать живым, – заикнулся кто-то, но немедленно увял под тяжелым взглядом майора.
– Если ты, Болотников, возьмешь его живым, я поставлю тебе две бутылки, – сказал майор. – А если еще раз вякнешь без команды, сверну рыло на бок и скажу, что так и было.
Болотников увял окончательно, а по колонне прокатился негромкий смех.
– Отставить, – сказал майор. – Посмеетесь наверху.
– Ну вылитый «фердинанд», – повторил Козлов, со вздохом забирая у соседа аккумулятор и неловко подпрыгивая, чтобы не запутаться в тянувшихся к прожекторам проводах. – Еще эти сопли, – обругал он провода, тоже впадая в пессимизм и мизантропию – аккумулятор все-таки был очень тяжелый.
– Не ругайся, Козел, – сказал сосед, ощущавший теперь во всем теле необыкновенную легкость. – Зато дополнительная защита от пуль. Ты неси его либо перед мордой, либо.., это.., пониже, где у тебя главный-то ум расположен.
– Гнида ты, Севастьянов, – обиделся Козлов. – Я над тобой, между прочим, не издевался.
– Так я же не издеваюсь, – с откровенной издевкой сказал Севастьянов. – Это ж дружеский совет.
– Сука, – сказал Козлов и отвернулся.
Козлову было не по себе – он был очень подвержен тому, что майор Дрынов именовал нервами. Каменные кишки давили на него сверху и с боков, темнота за пределами яркого светового круга казалась сплошь утыкана пистолетными дулами, и вдобавок он никак не мог забыть о невообразимой, не умещающейся в мозгу тяжести раскинувшегося над головой города с его проспектами, парками, площадями, микрорайонами и высотками.
Козлов вовсе не был трусом, но одно дело – впятером вязать не стоящего на ногах алкаша с ружьишком, заряженным утиной дробью, или класть мордой в грязный асфальт бизнесмена, который ненароком выронил из приоткрытой дверцы своей навороченной тачки использованный шприц, и совсем другая история – брести вот так под землей с громоздким аккумулятором в руках, и все время ждать выстрела из темноты – прямо в башку, разрывной пулей крупного калибра… Стрелок он, говорят, просто отменный. Одна надежда на то, что начнет он, если что, с «фердинанда» – как раз хватит времени на то, чтобы швырнуть чертову бандуру на землю, залечь и содрать с шеи автомат. И – длинной очередью. А то такого, пожалуй, возьмешь живым. Тут впору в самом деле за аккумулятор прятаться…
Впереди вдруг что-то негромко хлопнуло, звякнуло стекло, и один из прожекторов погас – как раз тот, к которому, как раб к галерному
Вокруг заматерились на несколько голосов, и кто-то, соображавший быстрее Козлова, с диким грохотом выпустил в темноту длинную очередь. В ответ в темноте опять хлопнуло, и Козлов услышал шум падения и дребезжание автомата на каменном полу.
Кто-то включил карманный фонарь, направив луч в глубину коридора. Фонарь немедленно упал на пол, разбившись вдребезги, а его владелец, издав мучительный стон, уткнулся носом в гнилые вонючие кирпичи прямо под ногами у Козлова.
Подземный тоннель вновь наполнился тяжелым грохотом: майор Дрынов, укрывшись за выступом стены, палил трассирующими вдоль коридора. Мгновенно расстреляв магазин, он выпалил в темноту из ракетницы. Осветительная ракета, шипя и рассыпая белые искры, пьяным зигзагом пронеслась по коридору, рикошетом отскакивая от стен, врезалась в кирпичную кладку там, где коридор поворачивал под прямым углом, отскочила и осталась лежать на полу, пылая ослепительным после кромешной тьмы белым светом. Дрынов, уже успевший сменить магазин, дал короткую очередь по метнувшейся в глубине коридора темной фигуре. Фигура пальнула на бегу, и еще один омоновец упал с залитым кровью лицом.
Опомнившиеся омоновцы дружно ударили в восемнадцать стволов. Горячие гильзы посыпались дождем, полетела кирпичная крошка. На время тоннель превратился в своеобразную модель находящегося под напряжением проводника – пули играли здесь роль электронов, полностью заполняя собой объем коридора. В этом шквале огня не мог уцелеть никто. Майор Дрынов пустил в конец коридора еще одну ракету и жестом приказал своим бойцам прекратить огонь и следовать за ним. Воспрянувшие духом омоновцы бросились вперед, но, как только, огонь прекратился, откуда-то – как показалось, прямо из стеньг, – высунулся темный силуэт человеческой головы, хлопнул выстрел, и майор Дрынов остановился на полушаге.
Бежавший следом за ним Козлов хорошо видел, как верхушка майорского черепа взорвалась изнутри, и во все стороны полетели темные комья. «Фердинанду» всадили бронебойный снаряд прямиком в моторный отсек, подумал Козлов, рефлекторно поднимая руку, чтобы утереться – все лицо его оказалось вдруг забрызганным какой-то теплой дрянью. В следующее мгновение майор мягко повалился на пол лицом вперед, и Козлова, до которого вдруг дошло, что за липкая дрянь осела на его щеках, вывернуло наизнанку – прямо на майорские сапоги.
Ракета догорела, и начался кошмар. По объективному времени это пекло длилось не более пяти или шести минут, но Козлову оно показалось продолжительным, как загробная жизнь. В течение какого-то отрезка времени он даже вполне серьезно полагал, что так оно и есть: он просто получил разрывную пулю в лоб, совсем как Дрынов, и умер, даже не заметив этого. И, разумеется, попал в ад – при его образе жизни в этом не было ничего удивительного. Здесь было темно и отвратительно воняло, сверкали оранжевые вспышки, грохот рвал барабанные перепонки, кто-то дико кричал, кто-то пытался светить карманным фонариком, и пляшущий луч бестолково метался по стенам и сводчатому кирпичному потолку, и все время что-то хлопало и кто-то падал, и под ноги все время подворачивались тела – их было так много, что в конце концов Козлов решил, что убиты все, кроме него. Постепенно способность рассуждать вернулась к нему, и он обнаружил себя вжавшимся спиной в какой-то кирпичный угол и палящим в темноту из автомата. Трассирующие пули, рикошетируя по всему коридору, создавали замысловатый узор, в котором было что-то завораживающее. В тот момент, когда Козлов окончательно пришел в себя, затвор автомата лязгнул в последний раз и замер. Боек сухо щелкнул, но выстрела не последовало – у Козлова кончились патроны. Наступила тишина. Через некоторое время в этой тишине кто-то осторожно откашлялся, где-то поодаль зашевелились, брякнул металл, послышался шумный вздох, и чей-то смутно знакомый голос позвал: