Убыр
Шрифт:
– Ляйсан, дочка, – умильно согласилась тетка и зашарила в кармане.
Дилька заинтересованно следила за ней, переступая с ноги на ногу. Я обнаружил, что тоже не отрываю взгляда от теткиного кармана, да еще слюну сглатываю, и разозлился на себя всего и на тупой желудок особенно.
Правильно разозлился – ничего тетка в кармане не нашла и спросила, незаметно вытаскивая пустую руку:
– А меня ты не помнишь? Я Таскиря-апа, Шайхимардан-абыя племянница, он вон в том доме жил.
Я помотал головой. Не помнил я ее, совсем. Шайхимардан-абыя
– Ну да, – согласилась тетка, – ты ж меня всего разок и видел. А дядька мой умер, полтора года как.
Помолчав, я все-таки решился. Обвел подбородком улицу и спросил:
– А остальные?
– И остальные. Старики умерли, молодые разъехались, все вещи в соседние деревни раздали, Галиевы к нам в Аждахаево переехали, им дом выделили. Один твой дядя оставался, но и он вот… Все, теперь и деревня умерла. Нет больше Лашманлыка.
– А вы не здесь разве?.. – удивился я.
– Нет, нет. Я из райцентра, из администрации, как раз документы тут собираю об упразднении.
Я не понял, что такое «упыразы ниний», потом удивился, почему бы не сказать это по-татарски, полно ж слов типа «закрывания» или «ликвидации», потом вдумался по-русски и по-татарски, ошалел и переспросил:
– Каком упразднении?
Таскиря-апа вздохнула, повела рукой, как я подбородком, и объяснила:
– Дома опишем, заколотим, документы оставшиеся соберем – и в архив. Деревня как населенный пункт закрывается. Тебе родители разве не сказали? А где они, на кладбище?
– Да-да, – ответил я, чтобы не молчать. И даже не вздрогнул.
– А вы чего тогда здесь делаете? Идите туда, вас же потеряли небось.
Я проклял себя за то, что дадакнул. Правда, можно было и назад отыграть – сказать, например, что не понял. И сесть этой Таскире на хвост, чтобы накормила, обогрела и вывезла отсюда в какую-нибудь цивилизацию. Я спросил:
– А вы куда сейчас?
– Говорю же: сейчас по этой стороне пройду, опись сделаю, сколько успею, потом в Аждахаево.
– На машине? – с надеждой уточнил я.
Тетка засмеялась:
– Какая машина, пешком. Ну, тут недалеко, три километра.
Я кивнул. Кормежка и согрев отменялись. И на хвост садиться тоже особого смысла не было.
– А на станцию как выйти, туда? – спросил я и махнул рукой в сторону, в которую дорога уходила от нашего дома. От бывшего нашего.
Очень мне хотелось, чтобы там был выход к какой-нибудь станции. А идти обратно очень не хотелось. Да и толку-то в возвращении, если эта зараза в ватнике свинарник не открыла. А даже если и открыла, нет у меня сил через заборы прыгать. У Дильки тем более.
– Железнодорожную, что ли? А вы разве не на машине? – удивилась Таскиря-апа.
– На электричке.
Она заозиралась, видать решила, что я шучу так, но все-таки сказала:
– Ну да, как раз от кладбища и пройдете, – и показала рукой куда. – Вы сюда так и шли?
Я
– А вы в дом заходить уже не будете? А то я бы с него начала и опечатала бы сразу, – сказала Таскиря-апа и вспомнила: – Вы же все нужное оттуда взяли?
Я снова кивнул и сказал:
– Мы пойдем. Будьте здоровы.
Это по-татарски так прощаются, saw buliciz.
– Будьте здоровы, – сказала и Дилька.
Тетка заулыбалась и сказала:
– Ой ты красавица моя. Привет родителям передавайте. Пусть там долго не задерживаются, а то на последнюю электричку опоздают.
Я снова кивнул, шагнул и остановился, чтобы ошалело спросить:
– Почему опоздают? Она во сколько?
– В четыре-полпятого, что-то такое.
– А сейчас сколько?
Она пожала плечами:
– У меня тоже часов нет. Третий час, думаю.
– Будьте здоровы и благополучны, – сказал я совсем красиво и торопливо повел Дильку из деревни. Нечего здесь было делать.
– От кладбища дорожка ведет по левой стороне, прямо к станции выйдете, – сказала Таскиря-апа вдогонку.
Я оглянулся и поблагодарил.
– Наиль, а что такое zirat? – спросила Дилька, сбиваясь с шага на бег.
– Парк такой, – соврал я, чтобы не буянила.
Кладбище и в самом деле напоминало парк, заброшенный. Я на нем всего раз был: Аяз, внук стариков Бакиевых из соседнего дома, потащил, когда с родителями приезжал в гости к своим. Мы за эти полтора дня почти сдружились, почти разодрались, но расстались вполне нормально и общались до сих пор время от времени. Через Сеть. Он в Альметьевске живет.
С тех пор кладбище вообще как лес заросло: и березы за оградой были, и сосны, а голые кусты и всякий серый замерзший бурьян стояли вообще густо – и высоко, почти по пояс. Даже столбы, на которых висела калитка, были будто воткнуты в пучки мятого сена. И плит тоже почти не видно – заросли. Плиты были не за всеми заборчиками: кое-где стояли деревянные пирамидки с жестяными полумесяцами. Но и их за травой почти не видать, особенно Дильке. Хоть какая-то радость: парк и парк, бояться нечего.
Я надеялся пройти сквозь кладбище кратчайшим путем и выбраться на дорогу к станции, указанную теткой. Но тут не было кратчайшего пути. Были плохо заметные тропки, закрученные как упавший провод от наушников. Я пошел все-таки в нужном направлении – и почти налетел на сломанную оградку со слепой, к счастью, плитой.
– А это что? – спросила Дилька.
– Памятник, – брякнул я и испугался, но Дилька просто сказала «а» и без паузы продолжила:
– Наиль, я пить хочу. И есть.
Можно было честно признаться, что я тоже, очень. Еще остроумнее было бы начать объяснять, что на кладбище не говорят о еде. Я объяснять не хотел. И не только потому, что о Дилькиной психике заботился. О своей тоже. Так что отдал последний сок, про шоколад велел себе забыть, это на самый-самый крайний случай, – и попросил: