Убю король и другие произведения
Шрифт:
Папаша Убю сочиняет «Quo vadis»
Папаша Убю: Но могло случиться, что смогли бы, тогда как столько людей точно и заранее знают, что не смогли бы ни за что. А все потому, что они не употребляют достаточно алкохоля.
Совесть: Чего-чего?
Папаша Убю:Алкохоля, сударь, так же, как я говорю «фуйнансы». А потом, зачем делать столько детей, если их по мере сил убивают в Трансваале? Может быть, и выгодно посылать на резню детей, когда им лет по двадцать и подходит срок платежа, но зачем же ждать так долго и посылать так далеко? Можно убивать их сразу и на месте с учетом векселей, во всяком случае, сэкономили бы для нас их мытарства и некоторые
Папаша Убю в семинарии Святого Сульпиция
Совесть: Что за чушь, Папаша Убю! Солдат посылают туда, чтобы защищать свободу господина Крюгера.
Папаша Убю: Но эти крюглые идиоты, обуреваемые свободой, не получают даже свободы не сражаться. А вот что я нахожу замечательным — трах-тебе-в-брюх! — что марсельские туземцы, которые отплясывали в честь свободы буйабес (это танец, точно знаю), пытались во имя и несмотря на эту самую свободу уничтожить двух бедных англичан, прикрываясь тем, что заставляли их снять шляпы, а те не хотели. Кстати, если бы они были военными, то их бы не заставляли снимать кепи.
Совесть: Вы мне об англичанах, я вам — о господине Крюгере.
Папаша Убю: Никакого господина Крюгера никогда не было; его портреты, которые не похожи между собой, имеют одну общую черту — лучезарную бороду, а с другой стороны, мы знаем, что его ресницы растут внутрь. Это классические черты Солнца: господин Крюгер — не что иное, как солнечный миф о Воине, в германских языках «Krieger» или «Kr"uger» означает «Воин», и этот миф встречается у большинства примитивных народов.
Я занимаюсь геометрией
Совесть: Папаша Убю, вы так беспечно рассуждаете о войне; однако всем известно, что вы были капитаном драгунов, а потом королем Польши.
Папаша Убю: Совершенно верно; но я состарился и отныне посвящаю себя более мирным трудам. Из пребывания в Польше я не извлек другой пользы, кроме совершенного владения языком моих прежних неверных подданных, которое позволит мне устроить во Франции Возрождение по-польски. И для этого я перевел на польский старые французские фельетоны, которые скрашивали мое детство; это изменило их от начала до конца, зато потом я подождал, чтобы их снова перевели на французский. Они от этого только выиграли.
Параллели
Параллели (окончание)
Совесть: Это не удивительно, Папаша Убю, потому что переводчики знают французский язык гораздо лучше, чем вы — польский.
Папаша Убю: Как это, я не знаю польский? Кому же быть более поляком, как не польскому королю? Я привлек польского автора, которого выдумал: Балдислав Козакевич, весьма польское имя; кажется, это даже имя одного из моих уфицеров, когда я был королем. А чтобы это выглядело именно по-польски, я воспользовался моими первыми уроками в семинарии Святого Сульпиция и повсюду расставил латынь.
Совесть: А, это там вы переводили: Homo homini lupus est, как «Гомик гомику пуп отъест»?
Папаша Убю: Молчать, сударь! Нынче не смеют даже рта открыть, когда я перевожу radius как радиус, а если только намекнут, что это не совсем то, то я — то-то же! — не затруднюсь перевести и как редис, трах-тебе-в-брюх!
Совесть: Папаша Убю, вы только и говорите глупости. Давайте сменим тему, каковы ваши последние нелепости в области живописи?
Папаша
Совесть: А вы не думаете, что это развлекло бы его больше, чем чтение Альманаха?
Папаша Убю: Я в этом не уверен. Но поскольку это, тем не менее, все равно будет работенка, то мы ему и Альманах прочтем, если он будет достаточно внушителен и объемист. И на этом остановимся. Итак, мы с большим удовольствием заканчиваем Проверку Совести (марш на место!) и остаемся сегодня здесь, пока нам не взбредет в голову выманить ее через несколько дней или попозже, в будущем веке.
Сударь,
Не соблаговолили бы Вы сделать все, от Вас зависящее, чтобы как можно скорее выдать нам патент на три предмета, описанных ниже и только что изобретенных нами, Магистром фуйнансов.
Изобретение первое. Однажды в дождливый день мы прохаживались под арками на улице Риволи; мы были довольны собой, удостоверившись, что ни одна жидкая капля не наносит ущерба поверхности нашего брюха. Каково же было наше разочарование, когда мы поняли, что с окончанием арок кончилось и наше укрытие! На сей раз мы приняли участие в процессе закаливания, но благодаря нашей природной смекалке, предусмотрели средство избежать подобного бедствия в дальнейшем. Сначала мы представили, как было бы удобно, чтобы нас сопровождало некоторое количество передвижных стоек, поддерживающих нечто вроде крыши; в случае надобности четырех, пожалуй, было бы достаточно, и необязательно, чтобы они были каменные, — да, четыре деревянные стойки, а над ними навес. Величие нашей размеренной походки от этого только возросло бы, особенно, если бы такие четыре кола держали четыре раба-негра.
Но так как негры могли бы поддаться искушению слегка воспользоваться укрытием, предназначенным для нашей утробы, что, с одной стороны, было бы дерзостью, а с другой стороны, прохожие, видя, как старательно негров оберегают от всяческой сырости, едва ли взяли бы в толк, будто это самые что ни на есть натуральные негры с их естественной окраской, что было бы недостаточно почтительно по отношению к нам, и как всегда нам приписали бы некоторую скаредность, — то, отмежевываясь от обвинения в этом недостатке, мы не без печали решили не становиться обладателем ни подлинных, ни осветленных негров; мы решили вообще отказаться от мысли о неграх или сохранить ее на всякий случай, чтобы обсудить все это более широко во второй части нашего Альманаха, а пока что самим крепко и высоко держать одной рукой четыре стойки навеса, соединенных в один пучок мощью нашего кулака. Не мешкая, мы придумали некое устройство — единый деревянный или железный стержень, расходящийся вверху на четыре поперечины или, пожалуй, на большее их количество (теперь, при единой рукоятке, это не имеет значения) и поддерживающий все укрытие.