Участь свою не выбирали
Шрифт:
Крохотным, малозначительным островком был наш НП в будущем море сражений, ближе и ближе подступающем к столице. И все-таки не было чувству одиночества и оторванности от главных сил фронта, от Родины.
Морозным утром 7 ноября мы увидели, что за ночь вся поверхность Волги покрылась снегом. Еще неделя-две – и реку скует толстый ледяной панцирь. И тогда из защитницы она станет помощницей врага, и мы останемся с ним один на один: впереди пехоты как не было, так и нет…
В то утро с батарейной кухни необычно рано принесли термос с пищей и бутылку водки. Мы разложили еду по котелкам, водку разлили в единственный стакан и крышки от котелков.
Варягин поднял задубевшей от мороза рукой стакан и протянул к нашим "рюмкам" из крышек:
–
Мы дружно чокнулись с ним: каждый из нас в душе тоже произнес эти слова. Я выпил свою "рюмку" вместе со всеми. В котелки с кашей нападали снежинки и не растаяли. Молча принялись за еду. Говорить было не о чем: после переброски за Волгу не получали ни писем ни газет… Невольно думалось, как необычно встречаю праздник, вспомнилось родное Иваново. Пытался и не мог представить, что сейчас делается в Москве…
Через несколько дней на НП принесли "Правду", а мне – письмо и посылку. В газете – снимок Красной площади и речь Сталина на военном параде. "У нас временные трудности! – сказал он. – Пройдет несколько месяцев, полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений. Победа будет за нами!" Прочитав это, мы испытали огромную радость и облегчение: оказывается, наши дела не так уж плохи! Читали и перечитывали газету, вдумываясь в смысл каждой строчки.
Письмо тоже обрадовало: "Иваново еще ни разу не бомбили, – сообщал отец, – хотя воздушные тревоги объявлялись". В посылке – теплые портянки и вязаная кофта из медвежьей шерсти. Видно, почувствовало мамино сердце, как дрожал я на морозе в своей солдатской шинели и кирзовых сапогах. Кофту дала тетя Катя, наша соседка. "Денег не взяла", – было сказано в письме. А ведь в мирное время у нее и снега зимой нельзя было допроситься!
…Стареют с годами фронтовики, многое уносят с собой, уходя в небытиё… Но парад на Красной площади 7 ноября 1941 года, развеявший тревогу о возможной сдаче Москвы врагу и возродивший твердую веру в Победу, останется в памяти многих поколений! Тогда многие из нас не знали, что человек, которому мы верили больше, чем себе, в действительности был совсем другим, и в том, что враги за считанные месяцы прорвались к Москве, была и его большая вина. Но об этом – после.
16 ноября далеко за рекой мы услышали сильную артиллерийскую канонаду. Звуки смещались от запада к востоку. Значит, фашисты снова перешли в наступление? На нашем участке перемен не было. Дивизион в одиночку продолжал оборонять порученный ему участок левого берега великой реки. Два других вместе с отступавшими частями Западного фронта отражали натиск врага на правом берегу Волги. Нам оставалось только ждать, что будет дальше.
Кроме нашего заснеженного лесного НП, мы оборудовали другой – на чердаке одного из домов расположенной поблизости пустующей деревни. Ночью там можно было поспать в чисто вымытой горнице и немного согреться. В случае обстрела мог спасти глубокий подвал. Лаз в него находился на кухне, рядом с русской печью.
Утром 22 ноября к нам на чердак неожиданно поднялись лейтенант и красноармеец в полушубках и валенках. Объяснили, что пришли из прибывшей на наш участок части. Сказали, что много раз крепко били немцев, а встанет Волга, так дадут перцу еще! Наши бои и обстрелы казались мелкими по сравнению с теми, о которых рассказывали гости. И мы поведали с охотой им обо всем, что знали. Лейтенант высунул голову через пролом в стене и, нарушая все правила маскировки, долго разглядывал в бинокль занятое немцами село. Минут через 15-20 наши гости ушли. Я спустился с чердака в горницу и стал клеить новую карту. Не прошло и нескольких минут, как над нашим домом просвистел снаряд. Второй разорвался, не долетев. Разрывы повторились, но уже совсем близко. Убрав карту, я побежал к спасительному подвалу. Просвистел еще один снаряд. Он разорвался рядом. Видно, разведчики уже спустились с чердака – дверка лаза в подвал была открыта. Я уже собрался прыгать в подполье, когда над головой
Рядом с домом еще рвались снаряды, однако мне уже было не до них. По спине что-то текло, правая рука плохо слушалась.
– Посмотри-ка, – попросил одного из разведчиков. – Я, кажется, ранен?
Он зажег спичку. На спине и груди через гимнастерку просочилась кровь. Разведчики разорвали рубашку от ворота вниз и кое-как меня перевязали.
Вскоре обстрел прекратился. Тем временем мое состояние ухудшилось. Боль быстро растекалась по груди и правой руке, и я с трудом вылез из подвала.
Один из разведчиков побежал на наш лесной НП сообщить о моем ранении Варягину. Комбат вызвал автомашину. Вместе с вернувшимся бойцом, обхватив его здоровой рукой за плечи, мы дошагали, прячась за Дома, до околицы села. Когда мне помогали влезать в кабину, подошли Варягин с Богдановым. Разведчик надел мне на здоровую руку часы, которые я оставил у него, уходя с лесного НП в деревню. Машина тронулась.
Варягин помахал мне рукой. Лицо его было серьезно и озабочено. Он смотрел то на меня, то на мое правое плечо, где гимнастерка все больше темнела от крови.
К вечеру попал в медсанбат. Пожилой врач, осмотрев меня, сказал:
– А вы счастливый, молодой человек. Отделались дыркой в правой лопатке. Пройди осколок чуть-чуть выше – вас сюда вряд ли довезли бы – с сонной артерией шутки плохи. А чуть ниже – ваша ключица была бы раздроблена, возможно, пробито и легкое – это тоже не слаще!
И плечо и рука болели все сильнее.
После перевязки мне предложили селедку с черным хлебом и чаем, но мне было не до еды. Кое-как пересидел ночь на скамье, пристроенной к одной из стен избы. Запомнился надолго путь из санбата в Кимры, в полевой госпиталь. Грузовик отчаянно прыгал на ухабах и колдобинах подмерзшей грунтовой дороги, разбитой еще осенью, и каждый толчок отзывался лютой болью в моем плече. Кроме меня, в кузове сидел еще один раненый. Два красноармейца лежали на соломе, покрывавшей днище кузова, и при каждом прыжке машины тяжко стонали.
В Кимрах в первом госпитале нас не приняли, да и другой оказался забит ранеными. Меня вели из комнаты в комнату и не могли найти свободного места. Часть раненых лежала прямо на полу. Среди них было много обмороженных, в основном казахов и узбеков. Некоторые из них держали кверху ноги и руки. В комнатах стоял тяжелый тошнотворный запах. Наконец нашли место в какой-то небольшой комнате с кроватями. Я, как был в шинели, накинутой на плечи, так и лег на койку. Бессонная ночь в медсанбате и дорога, измотавшая болью, отняли последние силы. Я словно провалился в темную глубокую яму и проснулся только утром.
После осмотра и перевязок раненых погрузили в автомашины и отправили на вокзал. Я рассчитывал увидеть санитарный поезд, зеленые вагоны с красными крестами… Но на путях стояли теплушки, совсем такие же, в каких мы ехали на фронт. "Лежачих" раненых клали на нижние нары; "ходячие" лезли наверх. Я с трудом забрался на верхние нары и устроился так, чтобы по возможности уменьшить боль. Но вот поезд тронулся. Вагон сильно затрясло, и при каждом его колебании словно чьи-то зубы впивались в мое плечо. Раненые стонали, просили пить… Санитара с нами не было, он заходил только на остановках. Я ехал сидя, о сне не могло быть и речи. Дотянуть бы только до утра! Ночью на противоположной стороне вагона после сильного толчка поезда рухнули верхние нары. Лежавшие на них раненые вместе с досками упали на тяжелораненых, находившихся внизу. Тускло светившая керосиновая лампа совсем погасла. В кромешной тьме раздавались жуткие стоны, мольба о помощи, бессвязные крики людей, лишившихся сознания.