Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

Сказано это было небрежно, но роль Сони сразу изменилась: не хозяйка, не парижанка, дающая советы, но прислуга, чье занятие — менять обои в коридоре. Сколько же зла бывает в людях, подумала Соня, ну что я ей сделала, дамочке этой? Соне понравились гости, примирилась она и с толстым банкиром Щукиным — в конце концов, это же ему не хватило роз и устриц, можно его пожалеть. Вечер омрачало лишь присутствие стриженой красавицы в деловом черном костюме, пришедшей на общее собрание позже других. Кротов выбежал встречать красавицу в прихожую, налил вино, подвинул кресло. Красавица грациозным жестом приняла бокал шампанского, но пить не стала, ходила меж гостями, отставив руку с бокалом, и все смотрели, как изящно выгнуто запястье, как длинны пальцы, как увлечена она беседой — даже и не подумает пригубить вино. Зачем Дмитрий с ней мил, думала Соня, разве это так необходимо? А она, как не стыдно ей так

выгибать шею, так зазывно смотреть. Ведь видит же она Соню и не стесняется. Стриженая красавица вела себя так, словно была единственной женщиной в комнате, и все мужчины должны были смотреть на нее. Как же можно так? И у самой есть спутник, тут же, рядом с ней, сидит, что ж, мало ей мужского внимания? Постыдилась бы своего кавалера, для чего и с этим мужчиной кокетничать, и с тем? И Баринову взгляды посылает, и тому, толстому. Дима подошел к ней раз, подошел два, глаз от нее не отводит — как же так? Соня поняла, что ей придется научиться не ревновать Кротова: человек, окруженный вниманием, он по должности должен быть любезен с дамами. Кротов объяснил Соне, что стриженая красавица, Юлия Мерцалова, важное лицо в газете «Бизнесмен» и присутствие ее на собрании желательно. Она писать будет в газету? — спросила Соня. Что ты, сказал Кротов, она не журналист. Скажет, кому надо, напишут. Она общее направление видит, решения принимает. А Баринов тогда — что же? Ну, как тебе объяснить. Баринов — владелец. Возьмем, скажем, парламентскую ситуацию: вот перед тобой Герман Федорович, он у нас председатель, спикер. Но кто дела делает в парламенте? Дима замолчал, не желая хвастаться. Ах, неужели я не понимаю, Дима? Значит, и она такая же? Серьезный человек, подтвердил Кротов. А что красива — так это делу не помеха, напротив. Ей возражают реже: разве станешь спорить с такой улыбкой? Видишь, сказал Соне Кротов, и положения она добилась, и не стала, как некоторые дамы из парламента, мужиком в юбке — себя блюдет. В словах Кротова Соня почувствовала упрек — мол, некстати ты со своей ревностью, лучше посмотри, какие деловые женщины бывают, поучись. И Соня постаралась подавить в себе неприязнь к стриженой красавице, но ничего не получилось. Другое дело Алина Багратион, пожилая кокетка — вот к ней точно ревновать не стоит. Ей, наверное, лет шестьдесят, а все кокетничает, это даже забавно. Она здесь же, в этом же доме, живет, пришла по-домашнему, одета в кимоно с драконами, по-соседски расцеловалась с Димой.

— Димочка, — сказала полная дама в кимоно, — дай на тебя полюбоваться. Какой ты важный стал.

— Вырос, — сказал Басманов, — возмужал.

— Как, свалите Тушинского?

— Обойти нас хочет на повороте, демагог. Ничего, у нас тоже козыри найдутся.

— Если вы имеете в виду, — сказала стриженая красавица, — мое издание, то должна вас разочаровать — мы не принимаем участия в борьбе.

— Вы здесь как наблюдатель, — умилилась дама в кимоно, — вы за ними наблюдаете, а они вами любуются!

И две дамы, пожилая кокетка и молодая бизнес-леди, расцеловались.

— Что за кимоно! Живанши, если не ошибаюсь?

— А у вас Ямамото?

И смотрели друг на друга умиленно и трогали одежду друг друга в восхищении. И перемещались гости по гостиной, и к каждому подходил Дмитрий Кротов, и шла работа.

— Цель наметили великую. Собрать партию, объединяющую все партии, — вот главное дело. А название изобретем, долго ли? «Единая правда», как, недурно? Или, допустим, «Вперед, Отечество!». И такая партия получит большинство в парламенте и станет формировать правительство из проверенных, порядочных людей. Скажем авантюризму — нет! Можно ли политику пускать на самотек? Мы будем — надо прямо заявить — контролировать власть.

— Парламентская республика? А президента — побоку?

— Мы его тоже примем в партию. Пусть сотрудничает. Ну, разумеется, он в курсе наших планов, для него партию и готовим. А то что же получается? У Тушинского партия есть — а у нашего президента совсем никакой партии. Это разве честно?

— Давайте поинтересуемся, что Луговой думает?

— Иван Михайлович, — сказала полная дама в кимоно, — принципиально не вмешивается.

— Без начальства разберемся, нам указы не нужны, — Басманов подмигнул собранию. — И мне бы, строго говоря, в стороне надо отсидеться, не удержался, пришел! Не выдавайте старика! — и сверкнули золотые коронки, и дрогнули вараньи складки на шее; так он смеялся. — Какой из меня политик: пришел посмотреть, как молодые дела делают!

— Бросьте, Герман Федорович, молодым у стариков есть чему учиться, — это депутат Середавкин сказал. Он сидел на мягком диване подле Юлии Мерцаловой и Павла Рихтера и говорил так:

— Так вы, значит, Рихтер? Соломона Моисеевича внук? — депутат Середавкин

привлек Павла, задержал его руку в своей. — Обязательно передайте, что ничего не забыл и благодарен за уроки! И на лекции вашего уважаемого деда ходил, но особенно помню выступления его матери — Иды Яковлевны Рихтер. Ведь какой оратор: зал ей стоя хлопал! Настоящая коммунистка — не то что продажные брежневские ворюги! Какая страсть! — и волнение обозначилось в утиных чертах депутатского лица. — Испанскую войну прошла, активистка! И — ничего для себя! Все — людям! Мы, молодежь, — сказал депутат Середавкин, именуя этим словом себя и своих сверстников в те далекие пятидесятые годы, — с нее пример брали. Я считаю, что возрождение правового сознания началось с них — с коммунистов-коминтерновцев. Сталин, — закручинился Середавкин, — их расстреливал. Но те, что уцелели, дали урок стойкости.

— Никогда не поверю, что вы коммунист, — Юлия Мерцалова улыбнулась своей чарующей улыбкой — и Середавкин вернул ей улыбку: ну как вы могли подумать?

— Полагаю, — сказал депутат Середавкин, — что мне, громившему коммунистов в первые годы перестройки, мне, голосовавшему за вынос Ленина из мавзолея, нет нужды доказывать, что я — не коммунист. Ненавижу марксистскую демагогию! Мы вынуждены были прятать свои убеждения, говорить эзоповым языком. Я работал в журнале «Проблемы мира и социализма» — был в советской Праге такой оазис вольнодумства. Мы верили, что придет социализм с человеческим лицом, — и депутат Середавкин наморщил свое утиное лицо ироническим образом, повествуя о былой наивности. — Да, лучшие кадры интеллигенции ковались там: Потап Баринов, Савелий Бештау, Михаил Горбачев, — лидеры перестройки вышли из пражских бесед! Пусть то, что нас окружает, думали мы, фальшиво, но ведь были же бессребреники! Были несломленные Сталиным утописты! Значит, надежда жива! Как мы спорили! До хрипоты! Нет, — закончил исповедь Середавкин, — я от прошлого не отрекаюсь. Так и передайте вашему деду — чту его матушку и уважаю ее убеждения!

— Помним и чтим! — сказал Басманов, — и на пример равняемся. Так, молодой человек, и скажите вашему деду: не подкачаем!

— «Проблемы мира и социализма», — подтвердила Юлия Мерцалова, — и «Новый мир» — начало положено там.

— За ними — «Европейский вестник» и «Актуальная мысль»! Знаковые имена! Бренды демократии! И ваша газета, — подхватил галантный Середавкин, — стала синтезом традиций. Кстати, собираюсь программную статью предложить, — Середавкин придвинулся ближе к Мерцаловой и принялся обсуждать с ней фамилии, мнения, рекламу партий — то, что было интересно обоим, и что Павел старался не слушать.

После беседы с депутатом Мерцалова направила свой легкий шаг в сторону банкира Щукина, заговорила с ним. И Соня с неприязнью смотрела, как стриженая красавица заставляет рослого важного человека возбужденно смеяться, переминаться с ноги на ногу, делать размашистые жесты руками. Что же, разве совести у нее нет, думала Соня. И с одним она кокетничает, и с другим. Смотреть противно.

Павел Рихтер тоже глядел на эту сцену без удовольствия. Всякий раз, как выезжали они с Юлией в публичные места, он превращался в спутника светской красавицы и ревниво следил за ее улыбками.

— Хороша наша Юлия, — сказал голос за его плечом, и Павел повернулся. Говорившим оказался дизайнер Валентин Курицын — и был он сильно пьян.

— Хороша! И одевается как! Ни одной ошибки!

Павел с изумлением глядел на пьяного дизайнера.

— Здесь Гуччи. Тут — Дольче и Габбана. Туфельки — Прадо. Правильная женщина.

Павел не нашелся, что сказать.

— Мне, знаете ли, тоже есть что показать! — и дизайнер распахнул пиджак, предъявив ярлык на подкладке. — Эмерджильо Зенья! Недурно? А брюки — Донна Карен!

Павел отвернулся, но дизайнер тронул его за плечо, привлекая внимание.

— Ботинки — Хьюго Босс!

Павел пошел прочь, а Курицын бросил вслед еще одну реплику:

— Носки — Версаче!

Сам виноват, думал Павел. Если бы я женился на ней, то не было бы этого двусмысленного положения, когда комичный человечек обсуждает со мной ее наряды. В самом деле, для чего так много внимания отдано тряпкам? И столько сил — общению с прохвостами? Но что же остается ей? Она должна утверждаться, ей нужно стать незаменимой в профессии — раз самолюбие ее уязвлено. Она обижена мной — и хочет утвердиться в своем деле. Я сам заставил ее искать признания у банкиров и дизайнеров, не на кого мне жаловаться. Он говорил себе эти разумные слова, и однако, против воли, в нем поднималась неприязнь к Юлии, к ее работе, к стилю жизни этих людей. Павел уверял себя, что сам присутствует в светских гостях только как свидетель, для того, чтобы запомнить детали — и нарисовать. Он начал писать картину «Бал воров» и запоминал типы лиц для картины.