Учебник рисования
Шрифт:
Собеседник Сони Татарниковой отстаивал сходную позицию — он тоже видел себя как свидетеля неправедного мира.
— Я скажу тебе, — продолжал другой мальчик, — почему в Древнем Риме преследовали христиан. Они всем этим сенаторам и патрициям — были как укор, как лишний свидетель.
Соня прожила под одной крышей с профессором Татарниковым слишком долго, чтобы не знать простых вещей — Сергей Ильич за рюмкой водки не раз обсуждал римскую историю.
— Между прочим, — сказала Соня, — готы, которые Рим разрушили, как раз и были христианами. Ты до этого места еще книжку не дочитал? — и другой мальчик покраснел. И, поставив собеседника на место, Соня словно взяла реванш у той стриженой красавицы. Полюбуйся, словно сказала
С перекрестка просигналил автомобиль, это шофер Кротова, которого заботливый Дмитрий прислал встретить Соню, давал знать, где он остановился. Соня обратила внимание, что на этот раз автомобиль был личный — светлый «мерседес»; служебная машина у Кротова, разумеется, была черной. Автомобиль погудел раз, потом другой, потом шофер опустил стекло, выглянул, помахал фуражкой.
— Сливки общества, — желчно произнес другой мальчик, глядя на автомобиль, — как говорят американцы, cream of society. Самый сладкий крем общества. А самый сладкий крем собирается в Кремле, поэтому он так и называется — Кремль, — и мальчик засмеялся шутке и забыл о своей ошибке в истории. — Кремовый автомобиль не за тобой приехал? Знаешь этого цуката в фуражке?
Соня ответила не сразу, подумала. Но все-таки ответила отрицательно.
— Мало ли кому он сигналит, — сказала Соня. — Теперь у многих машины.
— И личные шоферы у многих, — сказал другой мальчик.
— Если хочешь знать, это действительно так.
Они прошли еще немного, а машина медленно ехала за ними, деликатно притормаживая, если они останавливались.
— Видишь, следят, — сказал другой мальчик, — не отстают.
— Тебе везде опасность мерещится. Я думаю, все остальное обойдется так же, как с этим автомобилем.
— Ты что имеешь в виду? Судьбу России?
— Нет, твою работу и все эти страхи.
— Из газеты меня скоро выгонят. Баринов раз в месяц одного сотрудника выгоняет, чтобы другие лучше трудились.
— Я могу устроить так, что с Бариновым поговорят. У меня есть знакомые, — сказала Соня, — которые могли бы на него повлиять.
— Снимут телефонную трубку — и посоветуют? Скажут: есть мнение — не надо обижать Колобашкина. Или пришлют кремовое авто с шофером. А шофер передаст письмо в кремовом конверте.
— Примерно так. Может быть, тебе стоит сменить отдел, — Соня научилась видеть вещи реально, решать конкретные проблемы быстро, — иди в отдел светской хроники. Там надо писать про богачей, но с юмором. Вот ты и будешь их вышучивать.
— Нет, спасибо. Я про них даже думать не хочу.
— Россию продали, да?
— Продали.
— Тогда попробуй про искусство писать. Художники чем плохи?
— Не хочу я про них писать. Они богатым бассейны расписывают, а обычную публику дразнят. Штаны снимут и голым задом крутят.
— А ты бы хотел, чтобы бедным бассейны расписывали?
— Нет у бедных бассейнов, вот беда. Расписывать нечего. Нет, в отдел культуры я тоже не пойду.
— Тогда уйди из газеты. Знаешь, ты мог бы работать в предвыборном штабе какого-нибудь политика. Найдем партию, чтобы она о простых людях заботилась — демократическую партию, либеральную. Программа хорошая, я думаю, тебя раздражать не будет.
— А я думал, они только богатым хотят жизнь наладить.
— Что ты. Они всем хотят хорошо сделать.
— Стать агентом по связям с общественностью?
— Разве плохая работа?
— Не выйдет у меня ничего. Я насмотрелся на этих агентов по связям с общественностью — интервью у них брал. Проходимцы и сволочи. Зарплата одного агента в сто раз больше, чем у ста бабок, которым он рассказывает про равенство. Они устраивают деловые завтраки с банкирами, а на обед у них постное
— И это тебе не по душе.
— Не по душе.
— И ничего другого найти тоже не можешь.
— Нет ничего другого.
— Вижу, — сказала Соня весело, — не удалась у тебя жизнь.
— Бывает лучше.
— И тебе все время очень обидно, да?
— Иногда очень.
— А скажи мне, — спросила Соня с обычной своей улыбкой, крупнозубой, задорной, — скажи — почему ты все время жалуешься? Если ухаживаешь за девушкой, постарайся показать, какой ты сильный и смелый, чтобы ее заинтересовать.
— Не надо, — сказал другой мальчик, — мной интересоваться.
— Я думала, — сказала Соня, — что, когда любишь человека, хочешь быть ему интересен.
— А я тебя не люблю, Соня, — неожиданно сказал другой мальчик, он сам удивился, как это сказалось, он не собирался так говорить, — я совсем не люблю тебя. Я смотрю на тебя, как ты глазами двигаешь и улыбаешься, и мне теперь — все равно. Это раньше мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы ты улыбнулась, и я опять увидел, какая у тебя ямка на правой щеке. А теперь мне не нужно. Я даже и стыжусь того, что тебе в любви объяснялся, я бы хотел, чтобы того дня и не было вовсе. Я сказал однажды, что тебя люблю, а ты мне не ответила, засмеялась. Помнишь? Ты уверена была, что я всегда буду под рукой. А я и был всегда под рукой — как песик дворовый. Его погладят, ему и счастье. Его прогонят, он понимает, что заслужил. Его в дом не берут, а колбасные обрезки в газетку завернут и кинут песику — если, конечно, настроение, подходящее для благодеяний. Ты со мной погулять сходишь, послушаешь, как я на жизнь жалуюсь — и пойдешь к тем, с кем интереснее, кому жаловаться не на что. Ты теперь ходишь к этому дядьке, Кротову, я знаю. Думаешь, я не знаю? Журналисты все знают, у них работа такая. Кротов, это с плешью такой дяденька, правда? Губки бантиком и лысина розовая. Он в большом сером доме живет, над прудом, мне говорили. Его с охраной возят, в машине с мигалкой, потому что он прогрессивный политик. Он министром будет. Он к нам в газету наезжает, к Баринову — большую политику обсуждать. Он же вор, Соня, как все они — такой же вор. Ну, что ж, тебе как раз такой и нужен, Соня. Ты не обижайся, я тебя обидеть не хочу. Зачем тебе на меня обижаться? Кто я такой? У меня и родственников интересных нет, и знакомых богатых нет. И мать у меня необразованная. Ты без меня обойдешься, Соня. Но знаешь, и я без тебя обойдусь. Я любить тебя больше не стану, Соня. Я тебе вот что скажу, Соня. Я вам всем всегда буду — враг. Я вам всегда буду чужой. И я хочу быть вам чужим, я ни за что не стану таким, как вы. Я — другой. Я всегда останусь другой. И вам всегда, всегда, всегда будет страшно оттого, что я есть. Вы будете жить в своем богатом доме, и ездить на кремовых машинах с мигалками, и ходить в дорогие рестораны, и смотреть альбомы с фотографиями родни — а счастливы вы не будете. Вы будете всегда знать, что я смотрю на вас со стороны — и презираю вас, и вам никогда не будет спокойно.
— Ты не имеешь права так со мной говорить, — ответила Соня ровным голосом; порода отца сказалась в ней — она не выказала волнения, только оскалила крупные зубы и сверкнула черными глазами, как Тофик Левкоев, когда случалось ему отдавать какое-либо строгое распоряжение, — я тебе повода не давала. С чего это ты, друг милый, вообразил, что я тебе подотчетна? Если на что надеялся, так это твоя проблема — а я здесь ни при чем.
— Нет, — отчаянно крикнул другой мальчик, — нет, я поверил тебе! Я надеялся на тебя! И ты знала это! Мы вместе росли, одной жизнью жили, а потом ты меня предала — а себе сказала, что тебе просто повезло. Думаешь, тебе есть прощение? Теперь иди прочь, иди к ним! Вас все примут, везде будете ко двору, но ты знай, что мне — мне ты не нужна. Я для вас — ничто, меня в расчет не берут, мое мнение для твоих ворюг немного стоит, но ты всегда будешь знать, что мне, именно мне — ты не нужна.