Учебник рисования
Шрифт:
Гриша привстал в кресле, чтобы лучше видеть пеструю толпу: вот идет по широкому проспекту свободный народ, катит свои волны людское море. Вот она — долгожданная Парк-авеню, melting pot и boiling cattle человечества. А параллельно ей — другой проспект, знаменитая Пятая авеню: самые дорогие магазины, самые блистательные наряды, самое золотое золото, самые бриллиантовые алмазы. Лучшие люди планеты спешат по этим проспектам, катятся в лимузинах по этим авеню, подставляют свои лица полдневному солнцу. Как не похожа эта радостная толпа на озабоченные толпы России или Европы — в ней нет угнетенных, в ней нет испуганных. Каждый в этой толпе знает себе цену и готов предъявить счет миру. И пусть мир оплатит этот счет! Оплатит, никуда не денется! Вот льется широкий поток людей по раскаленным от солнца мостовым — и там, среди этой пестрой массы людей, каждый — свободная личность, любой занят самовыражением, даже самый невзрачный, и тот — неповторимая индивидуальность. Любое лицо озарено светом мысли и заревом страсти — граждане
— Вот, Гриша, вы и дома, — сказал Оскар Штрассер, прочитав мысли художника. — Ваша одиссея завершена, вы приплыли к своей Пенелопе.
Нью-Йорк плохо подходил на роль Итаки, но в целом образ был понятен, и, в конце концов, Манхэттен тоже остров. Одиссей приплыл на свой остров, к своей верной Пенелопе. И Сара Малатеста сжала короткопалой рукой покорную руку Гриши.
Гриша Гузкин и сам сознавал, что достиг вершины мира — громада отеля «Черри-Недерланд» вполне соответствовала масштабу свершения. Пройден долгий путь — вот и расстался он с последним европейским городом, Лондоном. Остались позади дохлая Россия и мертвая Европа. Остались в прошлом и поганые московские дворы, и серые берлинские улицы, и кривые парижские закоулки, и узкие лондонские проходы меж домами. Отныне дорога его будет широка и пряма, как Пятая авеню. Гриша знал, что пройдет совсем немного времени — и он станет таким же полноценным американцем, как он сумел стать германским буршем, парижским вольнодумцем, лондонским джентльменом. Осталось получить последнюю степень западного образования — высшую степень науки цивилизации. Он обучится непосредственности и открытости этих новых людей, которые ничего не боятся, он переймет пленительную манеру смотреть рассеянным взглядом вокруг, он обретет незыблемое спокойствие, и речь его станет неторопливой и властной. Его искусство — теперь он не сомневался в этом — привело его на вершину, и оно поможет ему утвердится на вершине.
— Над чем работаете, Гриша? — поинтересовался Оскар. Внимательный друг, верный товарищ. Гриша улыбнулся своему доброму гению.
— Думал заняться инсталляцией, — поделился Гриша проектами, — но отказался от этой затеи. Все же это не мое: я привержен пластическим искусствам.
— Вы правы, Гриша. Оставайтесь верны себе, художник должен держаться своих принципов.
— Я не меняю убеждений, — сообщил Гузкин между прочим. — Полагаю заняться гобеленом, фаянсовыми скульптурами, ювелирными украшениями — но останусь верен станковому искусству.
— Вы последовательны: вот в чем ваша сила.
— Есть у меня замысел: выткать пионеров на ковре. Вообразите: гигантский ковер для нью-йоркской гостиной, а на нем пионерская линейка.
— Очаровательно и остроумно. И всякий день я буду вытирать ноги об этот символ тоталитаризма, — посмеялся Оскар Штрассер.
— Фаянсовые фигурки пионеров — пусть в них играют дети свободного мира.
— Прелестно. Их будут ставить на каминных полках.
— Я решил, что мое призвание — продолжать линию ренессансного творчества, не отвлекаться на моду. В конце концов, инсталляция — временное явление.
— I can't agree more, — сказал Оскар, — инсталляция и постмодернизм уже более не нужны. Они сыграли свою роль и уходят в историю. Построен новый мир, ему нужно настоящее, серьезное искусство Возрождения. Скажу с уверенностью: возникает новая потребность в живописи — и ваша живопись, Гриша, это то, чего ждет мир.
— Значит, вы считаете, я должен рисовать картины, — спросил Гриша, который как раз наметил закрасить ровной серенькой краской еще один холст и на ровном сером фоне накрасить фигуру пионера, — значит, я не должен отступать?
— О, ни в коем случае! Боритесь, подвижник, — не отступайте!
— Что ж, — просто сказал Гриша Гузкин, — надеюсь, Нью-Йорк оценит мое упорство. А вы, Оскар? Теперь тоже — ньюйоркер?
— Вы же
— Итак, нефтяной бизнес? — спросил Гузкин небрежно и поменял положение ног — раньше левая нога была положена поверх правой, теперь правая покоилась сверху. — Цены, я слышал, растут? — Гриша покачал ботинком (фирма «Boss», добротная продукция: и самому смотреть приятно, и собеседникам интересно). — Итак, нефть? — То была недурная строка для мемуаров: «Встретил в Нью-Йорке старинного приятеля, поговорили о его последних приобретениях — кинофабрика, нефтяная компания. Динамика цен за баррель оставалась позитивной. Кофе на Парк-авеню, как всегда, был отменный, колумбийский».
— В сущности, я управляю российскими предприятиями добычи, но моя компания американская, зарегистрирована в Техасе.
— С Европой покончено? — весело спросил Гриша, жестикулируя ботинком.
— Помилуйте, зачем же так? А Сардиния? А Майорка? И на Рождество — непременно в Германию.
— Ваша компания, — спросил Гриша осторожно, — это бывшая компания барона фон Майзеля? — неловко было Грише спрашивать о таких интимных деталях, но он давно усвоил простое правило: деловые люди предпочитают называть вещи своими именами и не делают секретов из приобретений. Напротив: могут обидеться, если их приобретение рассматривается как секретное. Не станет же мировой дух делать тайну из того, что он шествует по миру.
— Не беспокойтесь за барона — у него остался его замок, фамильные деньги. Да, его экспансия на Восток не удалась. Акции российских предприятий он потерял, это факт: я вынужден был их обесценить. Что делать — таков закон. Предприятия стали убыточными, я их обанкротил, затем нашел новый вариант развития. Ах, Гриша, правила бизнеса — вещь неумолимая, но согласитесь, закон и порядок делают нашу жизнь осмысленной. Как без них? Ради них приходится поступаться многим.
Гриша покивал: он и сам обесценил акции Барбары фон Майзель, когда необходимость этого стала очевидной. Инвестиции в Барбару делались, смешно это отрицать. Скажем, венецианский кулон с негритенком, это было рискованное вложение. Однако развитие событий заставило объявить все предприятие целиком — банкротом. Бывает, что поделать. Жизнь есть жизнь — и Гриша поделился этой сентенцией с другом.
— Я объяснился с бароном, — заметил Оскар, согласившись с Гришиной мыслью, — надеюсь, он меня поймет.
— Должен понять! — поддержал друга Гриша. — Цивилизованный человек обязан вас понять, Оскар!
И в самом деле, правила акционеров — это азбука цивилизованного человека. Нет ничего логичнее цивилизации, и правила ее внятны всем, думал Гузкин. Как разумно все действительное, как очевидно все разумное. Вот выступает президент, он говорит понятные слова, и всякий человек, даже монгол, понимает их смысл. Монголу надо приобрести акции свободного мира, он их приобретает. Вот говорит банкир — и его слова тоже просты и понятны. Надо приобрести акции успешного предприятия, а прочие продать. Вот подошел к их столику официант, который все понимает с полуслова. Надо приобрести у официанта акции на питание, вот и все. И, кстати будь сказано, сколь отличается американский официант от вульгарного Алешки из Парижа, от хамоватого great guy Барни из Лондона. Достоинство, внимательность без подобострастия. А отчего так? Зададимся вопросом, как сказал бы профессор Кузин, откуда берется это незыблемое достоинство? Причина в том, что цивилизованный человек вооружен пониманием истины — он не находится в плену иллюзий и демагогии. Цивилизация — это огромный океан разума, и каждый цивилизованный человек — капля в этом океане. Вот откуда пришла идея акций — всякий обладает частью большой истины, а воплощается эта истина — в акциях на заводы, корабли, месторождения олова. Акции! Какое прекрасное слово! Shares! Разделить со всеми мир — вот в чем идея акции. Акция — это доля твоего участия в мировой истории, акция — это мера истории. Вот в чем проявляется чувство единения каждого со всеми, вот что делает человека неравнодушным. Вот когда ты и впрямь понимаешь, что каплей льешься с массами. Смешно, думал Гриша Гузкин, как извратили это разумное положение большевики. Коммунистическая партия тщилась взять на себя задачу цивилизации: объединить людей. В советских школах мы учили глупые стихи пролетарского поэта: «Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я — вот что такое партия»! Глупец! Выходит, надо перестать быть приказчиком, расстаться со своим призванием, чтобы стать владыкой мира? Все прямо наоборот: именно приказчик, приобретая акции разума и свободы, делается властелином — один среди прочих обладателей акций цивилизации. Сегодня приказчик, именно поэтому я сегодня и стираю царства — вот что такое акция!
— Барон поймет вас! — воскликнул Гриша. — За вами правда истории, Оскар!
И верный друг, наставник и ментор, Оскар Штрассер улыбнулся Грише.
— Я покажу вам наглядно, что такое история, — сказал Оскар, — поглядите на эту трость, — Оскар взял свою трость с головой пуделя (он пристрастился к этой легкой трости и не расставался с ней), поставил ее вертикально на стол, — вот перед вами история, вот ее символ. Хотите в ней участвовать? Тогда крепче держите эту палку!
Гриша протянул руку и схватил трость, крепко ее сжал.