Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

— Правильно, не отпускайте, держите крепче, здесь все — ваша сила, ваша власть, ваша правда. Но глядите, я могу поместить свою руку выше вашей, — и Оскар взялся за палку выше того места, где была Гришина рука, — теперь история моя, понимаете? Не отчаивайтесь! У вас есть шанс — действуйте другой рукой, займите место выше моего кулака!

И, подчиняясь приказу, Гриша перехватил трость другой рукой, положив свою руку поверх руки Оскара.

— Отлично! Теперь вы хозяин истории! Но и я зевать не стану! Глядите! — и вот Оскар завладел участком трости, расположенным выше того, за который держался Гриша.

— Ну же, не спите! Двигайтесь выше, перебирайтесь вверх! Действуйте!

— Но у меня обе руки уже заняты, — пожаловался Гриша.

— Значит, надо расстаться

с тем, за что вы держались раньше. Бросьте прежнее место — и беритесь за новое! Вперед! Надо легко расставаться с прошлым! Вот так и движется мировой дух — с Востока на Запад, с Запада — на Дальний Запад.

— Но ведь палка скоро кончится, — растерянно сказал Гриша, после того, как они несколько раз поменяли положение рук.

— Не волнуйтесь, — сказал Оскар, — это длинная палка. И к тому же мудр тот, кто с самого начала берет трость в нужном месте — вот здесь, — и Оскар взял трость за самый верх, за набалдашник в виде головы пуделя.

Гриша завороженно глядел на загорелую руку друга, сжимающую собачью пасть.

— Разумному человеку, — сказал Оскар, убирая трость со стола, — уже давно стало понятно, что ваша страна перестала играть в эту игру и вышла из истории. Когда Россия отказалась от военно-морских баз на Кубе и во Вьетнаме, я понял, что мой кулак будет сверху. Русские, помнится, заявили, что содержание баз обходится им дорого — пятьсот миллионов в год, то есть примерно одна тридцатая, если не сороковая часть того, что вывозится из страны ежегодно. Ах, великая вещь — частная собственность! Спасая ее, люди жертвуют всем, в первую очередь историей! Мечтатели! Они полагают, что есть какая-то частная история, словно бы есть две палки — идеалисты! Им даже невдомек, что, жертвуя историей, они жертвуют именно той собственностью, которую спасают. Мы сидели с бароном фон Майзелем у него в Баварии — и я хохотал, не мог удержаться. Мы оба смеялись до слез, но выводы сделали разные. Барон решил, что игра закончена: он попросту схватит историю в том месте, которое освободилось, — и будет держать крепко. Но вы только что убедились, что старое место теряет свое значение быстро — надо двигаться выше и выше.

И Оскар Штрассер поднял голову, посмотрел сквозь двойные стекла отеля в небо — на яркое американское солнце.

— Портебали, Майзели, Луговые, — сказал Оскар Штрассер, — они и сами не знали, в какую игру ввязались. Каждый видел лишь свою мелкую цель. Я только что показал вам, как надо выигрывать: надо продвигаться последовательно, надо дать партнеру иногда взять верх — ведь мой кулак все равно будет сверху. Я не отказывался от мелкой и грязной работы, я брал понемногу, ждал и копил. Я работал прилежно, не стеснялся ходить у баронов в подмастерьях. Еще когда был дантистом, я научился простому правилу — дождаться, пока зуб сгниет, и заменить его на искусственный. Так надежнее, так — навсегда. Надо лишь подождать, пока выпадут все зубы у старого мира — вот и все. И они выпали, один за другим. Я не обманывал партнеров, нет. Я дал каждому из них проявить себя — но знал заранее, что они обречены. Уходят культуры, умирают цивилизации, и люди прошлого умирают вместе с ними. Молодость мира, вот была моя цель, новая молодость, вечнозеленое, нестареющее древо жизни! Оно будет служить всегда, как вечно белый, ослепительный фарфоровый зуб! Неужели вы могли подумать, что я хотел лишь забрать компанию глупого барона?

Штрассер смотрел на солнце и обращался к нему, точно не было другого собеседника.

— Русская нефтяная компания, — сказал Штрассер, — вещь хорошая, но ее надолго не хватит. Глуп тот предприниматель, что планирует дела на год вперед. Сегодня мне был нужен партнер — Иван Луговой, и я взял его в партнеры, он хороший игрок. На поле России — он пригодился. Но мои планы грандиознее, я вижу дальше. Что мне экспансия России? Много ли даст миру Россия? Лес? Но я не стану покупать лес в России — мне выгоднее брать лес в Бразилии. Нефть? Но она закончится в России через тридцать лет, да и сорт нефти не лучший — я возьму нефть в Ираке и Кувейте. Рыба? Но мне удобнее Японское море и мировые океаны. Народ? Но народ вымирает и вообще

никуда не годится. Культура? Но я создал такую культуру, которая не зависит от места и времени. Сегодня я — везде! Я владею шахтами в Африке, медными рудниками в Чили, я строю нефтяную империю на Востоке. Я строю планы надолго, я держу трость за самый верх! Время европейских утопий закончилось, и европейский колониализм не существует более. И это я его уничтожил. Я не Россию демонтировал — я выбивал фундамент из-под Европы! Я крошил старые камни, я рушил соборы! Я не русскую революцию наказал — я наказал все европейские амбиции разом! Надо строить новый мир, такой мир, который будет служит мне долго и преданно! У меня нет жалости: история легко расстается со своим прошлым. История судит безжалостно!

VI

— История, — сказал тем временем Луговой, — это суд.

— История — суд, — повторил за Луговым Рихтер, — я согласен. Но суд правых. Не думайте, что на суде истории вы будете прокурором. Нет! Вы будете на скамье подсудимых. И вы услышите приговор, и вас ввергнут в бездну, где плач и скрежет зубовный!

И Соломон Моисеевич Рихтер поднял руку жестом, исполненным величия, ветхозаветным, пророческим жестом. Казалось, Луговой должен обратиться в соляной столп, а квартира на Малой Бронной рассыпаться в прах, но этого не произошло. Луговой продолжал ухмыляться наглой самодовольной улыбкой, и стены его вальяжного жилья стояли крепко. Рихтер в некотором недоумении поглядел на свою руку и подождал — не случится ли чуда. Когда он протягивал руку у себя дома, на кухне, то ладонь его чудесным образом наполнялась то сыром, то бутербродом с колбасой. Так отчего же сейчас, когда пришла пора действовать, когда рука его должна обрушить проклятие на беса, отчего сейчас не происходит чуда?

Рихтер возвысил свой голос и сказал:

— Не будет у вас власти! То, что вы называете историей, есть единый миг — и он пройдет, сгинет без следа. И вы сгинете вместе с ним. И ваши злобные планы, и ваше тщеславие, и ваша гордыня — канут в забвение. Потому что нет другого права, кроме права завета, нет другой истины, кроме духа добра и справедливости! И наказаны будут грешники, возомнившие, что подменят завет своей ложью и корыстью! Проклятием великим прокляну вас!

И снова потряс Рихтер своей старой рукой в воздухе, но Луговой устоял — не испепелила его молния. Иван Михайлович смотрел на Рихтера и смеялся.

— Грядет четвертый проект истории, — сказал Рихтер. — Он близок! Вы испоганили искусство, мораль, науку, вы уничтожили три великих исторических проекта! Но грядет четвертый! Он сбудется. Не под силу вам его остановить. Иоанн Богослов возвестил о нем на острове Патмос, но говорю вам ныне: исполнится по слову его! Трепещи, мировой зверь, этот проект мировой истории тебе не по зубам! Все слезы невинных припомнятся тебе, все души загубленных восстанут из пепла, все праведники и невинно убиенные будут тогда вершить свой последний суд!

— А у вас неплохо получается! — сказал Луговой сквозь приступы лающего смеха. — Тренировались?

— Они спросили меня, поведу ли я народ за собой, — сказал ему Рихтер, — и я не колебался. Я знал, придет время — и я поведу людей! Теперь я уверен, пробил час!

— И вы действительно думали — нет, прошу вас, скажите! — Луговой продолжал смеяться. — Вы действительно думали, что сможете — смешно сказать — править? Нет, вы серьезно?

И Рихтер ответил:

— Но кто же, если не я? Да, разумеется, это мой долг. И власть принадлежит мне по праву.

— Вы сумасшедший, — сказал Луговой. — Вам лечиться надо.

Глядя на седого и сгорбленного Рихтера, на жалкого старика, которого он определил в сумасшедший дом, Луговой улыбнулся. Это была такая улыбка, что не отменяет серьезности диагноза, но показывает относительность бытия вообще. Вы сумасшедший, я здоровый, все в целом устроено забавно — вот что говорила эта улыбка. Чиновники часто так ухмыляются, подписывая бумаги, — и отчего бы им не улыбнуться. Улыбнулся и Луговой. И Рихтер улыбнулся ему в ответ. Странной была эта улыбка — Иван Михайлович не ожидал увидеть ее на больном лице старого философа.