Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

И вышел ниоткуда страшный Виттрок, завис перед ними, качая крыльями, и справа висел один мессершмитт, и слева другой мессершмитт, руку протяни достанешь; они, загонщики, отжимали их машину прямо к Виттроку; немецкий пилот — Соломон ясно видел — наклонился к стрелку, показал на них со Святским. И лопнуло стекло кабины, и ветер с осколками хлестнул в лицо.

Воздух завизжал вокруг головы Соломона Рихтера, завыл дикой невыносимой нотой. Рушился и крутился мир вокруг него, выл раненый Святский, кровь Святского черными кляксами плыла по битому стеклу. Стреляй, выл Святский, но куда тут было стрелять? В кого? Самолеты танцевали у него в глазах, перестраивались, как на параде, и он не мог сосредоточить взгляд. Сука, кричал Святский, и Соломон успел подумать: верно, сука. А потом: кто — сука? И он закрыл глаза, а открыв, увидел, как Андрей Колобашкин падает с неба, кувыркаясь в штопоре, крутит машину, и мессершмитты теснятся, уступая место его вертящейся «кобре».

На миг, когда, крутясь, «кобра» прошла вниз, мимо, Соломону помстилось, будто он видит лицо Колобашкина — не лицо даже, но оскаленный желтый рот. Но — чепуха это, невозможно, что мог бы разглядеть он в машине, идущей в пике? И однако всю жизнь Соломон Рихтер продолжал считать, что увидел лицо Колобани, его вздутые вены на лбу и его кривые зубы. Колобашкин ухнул вниз и по пути, падая, прикончил левый мессершмитт, расстрелял его в упор: две очереди крест-накрест — по кабине и бензобаку. В глаза Соломону полыхнуло огнем, воздух вспучило взрывом. Мессершмитт развалился на куски, выпал из кабины мертвый пилот, Рихтер проводил глазами его тело. Не было летчика лучше, чем Андрей Колобашкин, не рождала такого земля. Йорг Виттрок стрелял ему вдогон, упреждая, зная, что машина сейчас выйдет из пике, что летчик будет выворачивать штурвал, заходить в атаку. Виттрок стрелял туда, где должен был, по всем понятиям, быть Колобашкин, а Колобаня, выйдя из штопора, не пошел на разворот, а взял штурвал на себя — и «кобра» взвилась вертикально вверх, в брюхо Виттроку. Так не летали тогда, так нельзя было летать, но Колобаня, тот летал, как хотел. Виттрок ушел вправо и открыл второй мессершмитт. Колобаня выровнял самолет в уровень Виттрока, покачал ему крыльями; Лукоморов дал очередь по второму мессершмитту, разнес ему кабину. Очередь вошла в открытый рот стрелку, Соломон видел, как пропороло немцу пулями голову и отнесло шлем вместе с затылком. Больше они мессершмиттом заниматься не могли, потому что Виттрок шел прямо на них и стрелял не переставая. Видно было, как завалился на заднем сиденье Лукоморов, и даже его длинный чуб, предмет лукоморовской гордости и заботы, разглядел Рихтер; чуб свесился Лукоморову поперек лица, дрябло повис, как спущеное знамя. Рихтер видел спину Колобани — горб кожаной куртки — и вдруг на этом кожаном горбу расплылась черная дыра, и горб съехал вниз. И ужас тогда охватил Соломона. Но сквозь ужас, сжавший все его существо, он вдруг ясно различил нарастающий звенящий звук; ниоткуда взявшийся, этот звук заполнил весь воздух — и потеснил страх, и Соломон услышал, как ветер поет победную песню. И прежде, чем он успел повернуть турель пулемета, прежде, чем нажал на гашетку, он увидел, как распрямился в кресле пилота Колобашкин, как распрямилась в полете его «кобра». Это был страшный лобовой таран, применявшийся редко, просто потому, что противнику от него легче уйти, и потому также, что шансов выжить он не оставляет никаких. Но уйти Виттрок не успел: машины сшиблись винт в винт. Но и сквозь грохот взрыва слышал Соломон, как победно поет ветер, и холодными твердыми пальцами он развернул пулемет в сторону недобитого мессершмитта. Крест-накрест, крест-накрест, крест-накрест полосовал он его, пока наконец не попал в бензобак — но к этому времени немецкая машина все равно уже шла вниз, и мертвый пилот мотался по кабине на ремнях.

Всего этого рассказать Соломон Моисеевич не мог и не рассказал. Чтобы стало вполне понятно, надо было бы рассказать и то, что случилось дальше: как пилота Святского и его, штурмана-стрелка Рихтера, представили к награде, про стремительно выросший авторитет пилота Святского. Святский выучился ходить ленивой походочкой, выплевывать окурок длинным плевком, и молодые курсанты смотрели ему вслед. Колобашкина стали забывать и (не без оснований, впрочем) приписывать победу над Виттроком Святскому. Как ни крути, а единственный уцелевший экипаж — был их экипаж, значит, и победа принадлежала им. Говоря объективно, Соломон, как-то сказал Женя Святский, расправляя грудь с орденами, Колобаня был авантюрист. Он нас, можно сказать, подставил. Разве так можно летать? Ну сам подумай. Все нахрапом, все безответственно. Если бы я потерял над собой контроль, если бы я мог себе такое позволить, — и прочее в том же духе. Рихтер растерянно кивнул. В словах Святского было много правды. Вскоре Святского перевели в тыл инструктором, дали полковничьи погоны. Он возглавил летную школу за Уралом. А потом в газете «Красная звезда» Соломон увидал его портрет. «Владеть собой — значит победить врага! — говорит генерал-полковник Евгений Святский» — гласила подпись под фотографией мордастого Святского.

Как было все это рассказать? Соломону Моисеевичу стало обидно, что пересказу воспоминания не поддаются. Про себя самого историй у него не было, боевых вылетов после достопамятного боя случилось всего два, и оба обошлись без воздушных дуэлей. Он никогда более не слышал, как ветер поет победную песню. Летная часть вскоре была расформирована, фронт сместился на Запад, в ход пошла принципиально другая авиация — теперь бомбили Берлин.

Впрочем, война в памяти отодвинулась уже настолько, что картины ее путались с картинами другой войны, испанской, на которой он не был. Иногда ему начинало казаться, что он сам воевал под Мадридом. Он не помнил, летал ли он над Гвадалахарой, но, кажется, они сбили там с Колобаней три самолета.

III

Вслух он произнес

— Послушать вас, я людям вред приношу. Нашли вредителя. Мне в сталинские годы такие ярлыки навешивали. А сами вы, Сережа, чем занимаетесь? Что это за дурацкое «Открытое общество», и что вы там делаете? Якшаетесь черт знает с кем.

Татарников оживился, водянистые глаза заблестели.

— И не говорите, Соломон! Сам не знаю, что там делаю. И ни одна собака не ведает. Конспираторы! Собираемся под покровом ночи в ресторанах, пьем шабли, едим икру. Цели — неизвестны! Не истребление же популяции осетровых? Пятерки исполнителей отчитываются перед старшим, старшие получают задание от главных, главные — от генеральных. Полная неизвестность. Но зарплата идет.

— Прекратите паясничать. Хотите скрывать свои похождения — пожалуйста.

— Болтаем часами — но это ведь не цель. Денег-то сколько вбухано! Люди-то какие значительные! Может быть, под видом гуманитарных инициатив шпионажем занимаются?

— Неужели? — ахнул Рихтер.

— Надо же объяснить их значительность. Что-то все время происходит: бумаги приносят, телеграммы уносят, депеши доставляют.

— Я слышал, — ревниво сказал Соломон, — у вас большая издательская программа.

— Вас печатать не станут, не думайте. И меня, старого дурня, не будут. Я, впрочем, и не пишу ничего, — сказал Татарников, подумав. — Но журналы прогрессивные поддерживаем. Либеральных авторов переводим. Вот на Сахалин отправили триста томов демократической макулатуры. И в Тюмень триста книг Орвелла. И в Магадан тысячу экземпляров «Архипелага ГУЛАГ». Пусть знают, верно?

— Зачем в Магадан — про лагеря? — изумилась Лиза. — Они разве за окном лагеря не видят?

— Вот, барышня, вы и подошли к отличию истории от исторического учения. Видят-то они видят, но мы, — «Открытое общество», то бишь Карл Поппер и прочие любомудры, — мы считаем, что этого мало. Вы спросите, почему жителям Лас-Вегаса не послать миллион томов «Архипелага»? Ведь они — даже в окно не видят? Про это у Поппера не написано, ответа нет.

— Все бы вам паясничать, Сергей, — раздраженно сказал Рихтер, — послали книги, и хорошо. Правду надо знать.

— Где это видано, чтобы правда была целью большого предприятия? Правда, она бесплатная. Я слышал, у нашего общества в бюджете миллионов сто. Вот я и спрашиваю: чем мы занимаемся на самом деле?

— Чем же?

— Историк — существо вроде жителя Магадана, глядящего в окно. Он все видит и запоминает. А потом ему книгу из центра шлют — с рассказом про то, что он видит на самом деле. Вот историк и сравнивает книгу — с видом из окна.

— И что же?

— Если вы хотите послать на Сахалин три тонны макулатуры, зачем нанимать менеджера и платить несколько тысяч долларов в месяц? Проще нанять грузчика на вокзале, погрузить ящики — и денег на ветер не кидать.

— А зачем кидают?

— Сначала я решил, что организована школа для начальства. Но начальство готовят в другом месте. Интеллигенты здесь ни при чем.

Соломон Моисеевич, далекий от любой практической деятельности, полагал что тайные механизмы общества действуют согласно его теориям — и считал себя знатоком политической борьбы. Он рассеянно отставил чашку с чаем, разжал пальцы, и Лиза, освоившая семейные навыки, бросилась через комнату ее ловить.

— Полагаете, нечто готовится, — Рихтер значительно покашлял, как человек, знающий жизнь и ее интриги, — здесь? В России?

— Строю предположения. Допустим, у вас миллиард.

— У меня?

— У вас, Соломон.

— Так, — удовлетворенно сказал Соломон Моисеевич, — у меня миллиард долларов. Допустим.

— Вы бы с ним что стали делать?

— Немедленно возродил бы Платоновскую академию.

— Считаете, нужно?

— Необходимо!

— Современные воротилы — спекулянты, банкиры, нефтяники — именно это и сделали. «Открытое общество» — чем не Платоновская академия? — и едва Рихтер открыл рот, Татарников остановил его: — не яритесь, Соломон. Идея та же: гуманисты на дотациях капитала. Зачем?

— Не понимаю вопрос.

— Вы сказали: раздадим интеллектуалам. Надо платить бездельникам зарплату, посылать дармоедов в отпуск на моря, давать премии, верно? Так, на ветер, на красные колготки Розе Кранц вы миллиард профуфукаете. Вы намерены этим чего-то добиться. Чего?

— Полагаю, — произнес Рихтер значительно, — изменить общество.

— Верно, но в каком месте изменить? Законы? Психологию народа? Климат? Тонна макулатуры, отправленная в Сибирь, ничего в Сибири не изменит, а интеллигент как не знал, где у коровы хвост, так и не знает. Судьбу культуры? Нет. Вы хорошо знаете, что культура создается не институтом чиновников. Если меняется нечто, то уровень жизни узкого круга лиц. Тогда (повторяю вопрос!) зачем траты?