Ученица Калиостро
Шрифт:
А вот княгиня страстно желала знать подробности, особенно ее беспокоила судьба Анны Дивовой. Но тут Маликульмульк мог только руками развести. Граф де Гаше в Риге если и появлялся, то никому о том не докладывал, и догнать беглую супругу ему тоже не удалось. Где все трое теперь пропадают — одному Богу ведомо. Курьеры, которых просили заглядывать в книги станционных смотрителей, куда заносились все подорожные, пока ничего не сообщили — как видно, бегство из «Иерусалима» и преследование графа изменили планы Жанны де Ла Мотт.
Слова Паррота пробудили в Маликульмульке решимость. Прежде чем засесть до конца дня в канцелярии, он отправился к Варваре Васильевне и попросил принять
— Ваше сиятельство, — сказал Маликульмульк. — Простите, что по пустякам беспокою, но я не желал бы в вашем семействе служить яблоком раздора. Не похож я на яблочко. В вашей дворне ходят слухи, будто я с одной из горничных… как бы деликатнее сказать?
— Спутался, Иван Андреич, — подсказала княгиня.
— Спутался, да. Так вот — я знаю, откуда пошел этот слух. Ко мне в башню приходила Маша за книгами, кто-то видел ее издали, может, шаги на лестнице слышал, лестница скрипучая. Зная, как вы Машу бережете, я решил было об этом визите не говорить, но раз девочка невольно дала повод для сплетен, я решил прийти и сказать вам всю правду.
— О правде этой я догадывалась, — ответила Варвара Васильевна. — Машина невинность и наивность могут больше бед натворить, чем чья-то распущенность. Потому ее и берегу. И тобой была недовольна — отчего из простого дела секреты устраивать? Так ведь поневоле подумаешь, будто виноват… А теперь скажи-ка мне, ты не догадываешься, кто бы мог услышать эти шаги на лестнице?
— Есть один человек, да он ведь мне добра желает, не стал бы слухи распускать. Беспокоится обо мне — уж не знаю, чем заслужил… Хотя, впрочем…
— Терешка-кучер?
— Он самый, ваше сиятельство. Ему с чего-то взбрело на ум, будто я в башне замерзаю, и стал он туда ко мне дрова таскать… Где берет — не знаю. А кто бы еще мог там быть вечером — понятия не имею. Горничные ваши обычно с утра ходят…
— Ты, Иван Андреич, умен, и вирши прекрасные сочиняешь, и шутотрагедия твоя мне по душе, и на скрипке играешь замечательно, вот этим всем и занимайся. Понять, что в душе у дворовых делается, тебе не дано, а там у них престранные идеи порой произрастают, — сказала княгиня. — Вдруг что-то делить принимаются, вдруг какие-то ужасы изобретают. Уж, кажется, чего им недостает? Кормлю их лучше, чем иной рижский мещанин питается, одеты в чистое, не мерзнут, в церковь помолиться всегда отпускаю, а спокойно жить не умеют. И сами себе столько неприятностей устраивают, что злейший враг не догадался бы. А вот как получат головомойку за свои глупости — так, глядишь, даже счастливы: пришла барыня и навела порядок! Дворня — это даже не сословие, это особое состояние души, при котором требуется очень мало… мало имущества, мало знакомцев, мало веры, и когда всего этого воистину мало, то на крошечном пятачке начинается кипение страстей… Ладно, Бог с ними. Сплетен более не будет, сам увидишь. Да вперед будь поосторожнее.
— Буду, ваше сиятельство.
Княгиня протянула руку — немолодую уже, пухлую руку с золотым наперстком на среднем пальце. Маликульмульк эту руку почтительно поцеловал и пошел прочь.
Слова княгини соответствовали тому, что сам он думал о Терентии. У кучера была особая логика, для философа непостижимая. Княгиня полагала, будто у всех дворовых людей — особая логика. Дело не в их неграмотности, Маликульмульк знал, что у многих господ люди умеют читать и писать, а не только счет знают; другое дело, что дворовый человек ленив и вороват…
«Дело в ином, — подумал Маликульмульк, — человек читающий сам себя делает соучастником мудрых мыслей писателя, он уже не просто казачок Васька или повар
Достаточно ли чтения книг, нашпигованных мудрыми мыслями, чтобы изменить человека? Раньше ему казалось — да, разумеется, иначе для чего же пишутся книги? Теперь он в этом уже не был уверен. Душой руководило нечто иное, и Маликульмульк в поисках ответа перебрал всех своих столичных знакомцев, людей образованных и талантливых. Наконец ему показалось, что ответ найден.
Одновременно он немало думал о своем будущем — и, возвращаясь поздно вечером в жарко натопленную комнату, не сидел, а ходил взад-вперед, раздевшись до рубашки и попыхивая трубкой. Наконец решение было принято, и оно напомнило ему весенние хлопоты хорошей хозяйки, которая, когда накануне Пасхи выставляются зимние рамы из окон, затевает великую уборку, безжалостно выкидывая всю скопившуюся за зиму дрянь.
Маликульмульк отправился в каретный сарай, отыскал там Терентия и вызвал для разговора в Северный двор. Терентий немного покочевряжился, показывая, что его отрывают от государственной важности дел, но снизошел. Накрапывал дождик, и они встали в арке ворот, откуда была видна унылая и безлюдная замковая площадь.
— Хочу я тебе сказать одну вещь. Поймешь ли, нет — не знаю, но сказать должен, — произнес Маликульмульк и задумался.
Мысль, которая угнездилась в голове несколько дней назад, требовала, чтобы для нее нашли наконец подходящие слова.
Терентий смотрел и ждал.
— Так вот, люди делятся на два рода, одним необходимо иметь, а другим — быть. Понял я это благодаря тебе, брат Терентий, за что тебе крайне признателен. За это ты сейчас получишь очередную полтину.
— Да коли заслужил, отчего ж не получить? — задал Терентий классический риторический вопрос, хотя слова «риторика» отродясь не слыхал.
— Тогда слушай. Пока не дослушаешь — полтину не дам, — Маликульмульк усмехнулся тому, что разговаривает с мужиком в годах, как с Васей и Володенькой, соблазняя их пряниками, чтобы собрались с духом и хорошо написали диктант. — Итак, есть люди, которым необходимо иметь — иметь деньги, иметь дом, жену, положение в обществе… хм… в обществе себе подобных. Скажем, человеку крепостному важно иметь положение среди таких же, как он, это ты понял?
— Как не понять.
— А есть люди, которым необходимо быть. Быть писателем, быть издателем, быть философом, да хоть бы и театральной девкой, но — быть. И это понял? Ну вот, одни желают, чтобы им что-то принадлежало, и это — верный знак, что и они чему-то или кому-то принадлежат. А другие желают просто быть, и это знак, что над ними лишь Божья власть. Или же не только Божья — это уж по грехам нашим… не в том суть…
— Спаси и сохрани, — сказал Терентий, крестясь. Этот странный разговор начинал его пугать.
— Даже когда очень богатый человек, которому бы уж можно жить в покое, начинает добиваться новых чинов, денег, орденских звезд, это значит, что он не себе принадлежит. Он не помещику, как ты, принадлежит — он тщеславию принадлежит, он жадности принадлежит, он страху принадлежит — как это, чтобы у соседа была запряжка вороных ценой с десять тысяч, а у него нет? Это ж курам на смех — жить без запряжки в десять тысяч! А если человек способен здраво рассудить, что полверсты можно проехать и на извозчике, не беспокоясь, что подумают соседи, то он свободен… Ехать на извозчике — и быть тем, кем тебя создал Господь, это ли не счастье? А не топтаться на ступеньке дурацкой лестницы, где сверху — те, кому принадлежишь ты, а снизу — то, что принадлежит тебе…