Ученица начального училища
Шрифт:
— Что рано? Куда лзешь? — закричала на нее мать, стиравшая при свт жестяной лампочки въ корыт. — Пошла назадъ! Я вдь сказала теб, чтобы ты по двору ходила.
— Холодно, маменька, на двор, да и уснулъ Митька, угомонился, — отвчала Маня.
— Угомонился? Ну, положи его на постель за занавску. Перемнить-бы у него пеленку надо — ну, да ужъ благо, что спитъ. Полежитъ и мокрый. А сама иди въ лавочку и возьми три фунта хлба къ ужину да три луковицы. Хлбъ-то весь давече сожрала. Иди…
— Уроки… Молитву, маменька, надо учить. Батюшка веллъ… — заикнулась было
— Успешь. Посл лавки будетъ время… — перебила ее мать. — Мн-же не разорваться самой… Вотъ достирать надо.
Маня отправилась въ лавку и черезъ нсколько времени вернулась съ закупками. Мать прополаскивала въ корыт блье.
— Наложи подъ таганъ щепочекъ на шестк. Кофейку сварить, что-ли, — отдала она приказъ Ман.
— Мн, маменька, уроки, молитву…
— Охъ, ужъ мн это ученье! Одно наказаніе! Длай, что теб приказано! Растопи таганъ на шестк.
Маня повиновалась. Запахло дымомъ горящихъ щепокъ.
Только подъ вечеръ передъ ужиномъ услась Маня при свт жестяной лампочки учить молитву. Заткнувъ уши пальцами отъ шума у сосдей, смотрла она въ книгу, положенную на стол, и шептала слова заданной къ выучк молитвы, какъ пришелъ съ фабрики сожитель матери Петръ Митрофановъ. Онъ былъ уже полупьянъ.
— A! Школьница! — воскликнулъ онъ, увидавъ Маню. — Давай мн сюда бумаги на папироску. У меня бумаги нтъ.
— Да и у меня нтъ, дяденька… — отвчала Маня.
— А тетради-то на что? Вырви…
— Запрещаютъ, дяденька. Учительница ругается. Я уже и такъ много вамъ вырывала.
— Ну?! Разговаривать еще! Вырывай!
Петръ Митрофановъ показалъ кулакъ.
Маня повиновалась.
II
Петръ Митрофановъ сидлъ въ кухн около стола, разyвшись, и при свт маленькой жестяной лампочки разсматривалъ свой сапогъ, ковыряя ножомъ отставшій каблукъ и дымя махоркой. Мать Мани Мара Алексевна жарила на плит картофель въ сал и такъ начадила, что чадъ, смшанный съ табачнымъ дымомъ, заставилъ чихать даже пріютившуюся на полк около кофейной мельницы кошку, которая тотчасъ-же убжала въ комнату къ жильцамъ Мары Алексевны, снимавшимъ тамъ углы. За ситцевой занавской кряхтлъ грудной ребенокъ. Маня, учившая уроки, нсколько разъ подсаживалась къ ламп, стоявшей передъ Петромъ Митрофановымъ, но тотъ всякій разъ говорилъ ей:
— Ну, чего ты къ ножу-то лзешь! Сорвется ножикъ, и я тебя невзначай и нырнуть могу. Сядь къ сторонк.
— Да темно, дяденька, читать нельзя, — отвчала Маня.
— Не велика теб нужда и читать-то!
— Выучить приказано къ завтрему.
— Достаточно теб того, что ты въ школ учишься. Ты двочка, а не мальчикъ. Куда теб грамоту-то большую? Зачмъ? А то на ночь глядя книжки читать!
Маня отодвинулась отъ него и въ полупотемкахъ начала разбирать, бормоча въ полъ-голоса:
— «Птичка Божія не знаетъ „Ни заботы, ни труда, „Хлопотливо не свиваетъ «Долговчнаго гнзда»…— Вонъ
— Да коли приказываетъ учительница. Какіе вы, право… — пробуетъ возражать Маня.
— Длать ей нечего, этой учительниц твоей. Зажралась она въ хорошемъ жить — вотъ и блажить.
— Ужъ и то правда… — отозвалась мать Мани. — Такъ стсняютъ двчонку, такъ стсняютъ, что просто ужасти. Чуть скажешь: «Манька, бги за щепками». «Мн нельзя… Надо уроки учить».
— Да вдь бгала и за щепками, принесла давеча дв корзинки.
— Еще-бы ты не сбгала! Коса-то у тебя своя. Чудесно понимаешь, какъ мать тебя гладитъ. Однако, артачилась. Тоже и съ Митькой… Говорю: прогуляй Митьку…
— Ну, да ладно… Брось, Мара! Чего тутъ! Надола, — перебилъ Петръ Митрофановъ. — А ты, Манька, сбгай-ка мн въ лавку за сапожными гвоздями для каблука. На дв копйки возьмешь. Вотъ дв копйки. Спросишь у лавочника гвоздей для каблука. Онъ знаетъ. Вотъ… смотри… вотъ съ такими шляпками…
Маня мялась.
— Я, дяденька, должна еще молитву повторить, потому нашъ батюшка, священникъ… — заговорила она.
— Успешь. Долго-ли до лавки добжать!
Маня накинула на голову платокъ и приготовилась бжать въ лавку.
— Постой… — остановилъ ее Петръ Митрофановъ. — Мара Алексвна, есть-ли у меня тамъ сколько-нибудь, чтобъ ковырнуть передъ ужиномъ-то?
— Есть, есть. Вчера я сберегла теб въ сороковк… На махонькій стаканчикъ хватить.
— Ну, умница, что сама не вытрескала. Такъ и предпочитай меня всегда. Бги, Манька… Водки не надо… хватитъ. А я думалъ заодно ужъ и махонькій пузырекъ….
Маня убжала и вернулась съ гвоздями.
Петръ Митрофановъ взялъ молотокъ, сталъ вбивать гвозди въ каблукъ и приговаривалъ:
— Вотъ такъ ладно… Вотъ такъ хорошо будетъ… Вишь, у тебя сожитель-то, Мара Алексвна, по ремеслу кузнецъ, а на какое хошь дло его возьми — онъ и сапожникъ, онъ и печникъ, отъ и…
— Хвались, хвались! Ржаная каша всегда себя хвалитъ.
— Однако, въ воскресенье три кирпича лб въ печку вставилъ, глиной обмазалъ, проволокой прикрпилъ, а вотъ сегодня каблукъ къ сапогамъ справлю… А кто у жильцовъ твоихъ въ комнат стну бумажками оклеилъ? Все я-же…
— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нтъ — сказала Мара Алексевна. — А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.
— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.
— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.
— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю… — благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ. — Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.