Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки
Шрифт:
— Ну, это, положим, я еще как-то могу понять. Но мне совершенно непонятно, что же он хотел сказать.
— Ты просил его сказать тебе, что у тебя не в порядке, и он дал тебе полную картину. Здесь не может быть никакой ошибки! Ты же не будешь утверждать, что не понял. Это не было разговором, и в то же время это был разговор. Потом ты задал ему другой вопрос, и он ответил тебе точно таким же образом. А насчет того, что он хотел сказать, — этого я не могу знать в точности, поскольку ты предпочел не говорить мне о том, что спрашивал.
Я повторил, насколько помнил, свои вопросы Мескалито по возможности буквально и в том же порядке: «Правильно ли я поступаю? На правильном ли я пути?
Я сказал, что все еще не понимаю, зачем Мескалито устрашал меня, если принял. Я напомнил дону Хуану, что, по его собственным словам, быть принятым Мескалито означает, что он принимает постоянную форму, а не превращается из радости в кошмар. Дон Хуан вновь рассмеялся и сказал, что стоит мне подумать о своем заданном Мескалито вопросе, который был у меня в сердце, когда я говорил с ним, — и я сам пойму урок.
Подумать о вопросе, который «был у меня в сердце», оказалось задачей нелегкой. Я сказал дону Хуану, что во мне тогда было много чего. Когда я задавал вопрос, на правильном ли я пути, то имел в виду — не стою ли я одной ногой в одном мире, а другой в другом? Какой мир правильный? По какому пути должна идти моя жизнь?
Дон Хуан все это выслушал и заключил, что у меня нет ясного взгляда на мир, и что защитник дал мне превосходный и совершенно ясный урок. Он сказал:
— Ты думаешь, что для тебя имеется два мира, два пути. Но есть лишь один. Защитник показал тебе это с исключительной ясностью. Единственный доступный тебе мир — это мир людей, и этот мир ты не можешь покинуть по собственной воле. Ты — человек! Защитник показал тебе мир счастья, где между вещами нет различия, потому что там некому спрашивать о различии. Но это не мир людей. Защитник вытряхнул тебя оттуда и показал, как человек думает и борется. Вот это — мир людей! И быть человеком — значит быть обреченным на этот мир. Ты имеешь нахальство полагать, что можешь выбирать между мирами, но это только твоя самонадеянность. Для нас существует лишь один-единственный мир. Мы — люди, и должны с удовлетворением следовать миру людей. Именно в этом, я думаю, состоял урок.
Глава 9
Дон Хуан, казалось, хотел, чтобы я работал с травой дьявола как можно больше. Это как-то плохо вязалось с его утверждениями о том, что ему не нравится эта сила. Сам он объяснял свое требование тем, что вскоре мне опять придется курить, и к тому времени я должен по возможности ближе познакомиться с силой «травы дьявола».
Он то и дело предлагал мне по крайней мере попробовать еще одно гадание с ящерицами. Я долго колебался. Между тем напоминания дона Хуана становились все настойчивей, так что под конец я просто почувствовал себя обязанным ему уступить, и однажды решился погадать насчет кое-каких украденных вещей.
Понедельник, 28 декабря 1964
В субботу 19 декабря я срезал корень datura. Я подождал, пока стемнеет, и проделал свой танец вокруг растения. За ночь я приготовил экстракт корня. В воскресенье, часам к 6 утра, вернулся туда, где рос мой дурман, и сел перед ним. Я прихватил с собой тщательно записанные указания дона Хуана относительно этой процедуры. Перечитав свои записи, я сообразил, что в данном случае нет необходимости размалывать семена. Почему-то уже одно то, что я просто сижу перед своим растением, давало мне непривычное чувство эмоционального равновесия, ясности мышления
Я в точности исполнил все предписания, так рассчитав время, чтобы к концу дня паста и корень были готовы. В пять часов я занялся ловлей ящериц. За полтора часа я перепробовал все способы, какие только мог придумать, но все впустую.
Я сидел перед растением дурмана, теряясь в догадках, как же выйти из положения, когда вдруг вспомнил указание дона Хуана, что с ящерицами нужно поговорить. Поначалу я испытывал неловкость — все равно как при выступлении перед аудиторией. Вскоре, однако, это чувство прошло, и я продолжал говорить. Было уже почти темно, когда я, подняв камень, увидел под ним ящерицу. Она казалась застывшей. Я взял ее в руки, и тут же увидел под соседним камнем другую ящерицу, тоже застывшую. Они даже не пытались вырваться.
Труднее всего оказалось зашить пасть и веки. Я заметил, что дон Хуан внедрил в мои действия чувство неотменяемости (безвозвратности). Позиция дона Хуана заключалась в том, что если человек начал действие, то у него нет возможности остановиться. Впрочем, если бы я захотел остановиться, то к этому не было никаких препятствий. Возможно, я просто не хотел останавливаться. Я отпустил одну ящерицу, и она побежала на северо-восток — хороший знак, предвещавший, впрочем, что колдовство будет не из легких. Другую ящерицу я привязал к своему плечу и по инструкции смазал себе виски. Ящерица была неподвижна. На мгновение я испугался, что она умерла, а дон Хуан мне ничего не говорил, что делать в таком случае. Но ящерица была живой, только оцепеневшей.
Я выпил снадобье и немного подождал. Не почувствовав ничего необычного, я начал растирать пасту у себя на висках. Пасту я наложил двадцать пять раз. И тут, совершенно механически, как бы в рассеянности, я несколько раз растер ее по всему лбу. Я осознал ошибку и поспешно стер пасту Лоб покрылся испариной. Меня бросило в жар. Я почувствовал отчаяние, потому что дон Хуан всячески от этого предостерегал. Страх сменился чувством абсолютной покинутости и обреченности. Я был там сам по себе. Если со мною что-нибудь случится, здесь нет никого, кто бы мне помог. Хотелось удрать. Я испытывал тревожное чувство нерешительности, незнания, что теперь делать. В голову хлынул поток мыслей, сменявшихся с необычайной скоростью. Это были странные мысли, в том смысле, что они возникали не так, как обычно. Мне известен мой способ мышления, определяемый моей индивидуальностью, поэтому я замечу любое отклонение.
Одна из таких чужих мыслей была высказыванием какого-то автора. Это было похоже, как я смутно помню, на голос, на нечто, произнесенное где-то на заднем плане. Произошло это так быстро, что я испугался. Я замер, чтобы разобраться в этом, но эта мысль стала обычной мыслью. Я был уверен, что где-то прочел это высказывание, только забыл, кто автор. Вдруг я вспомнил: Альфред Кребер. Тут же возникла новая чужая мысль и «сказала», что не Кребер, а Георг Зиммель. Я настаивал на том, что Кребер, когда спохватился, что уже втянут в гущу спора с самим собой, забыв о недавнем чувстве обреченности.
Веки отяжелели, как от снотворного. Именно такое сравнение пришло мне в голову, хотя я никогда никакого снотворного не принимал. Неудержимо клонило в сон. Я хотел добраться до своей машины и там уснуть, но не мог пошевелиться.
Потом, совершенно неожиданно, я проснулся, вернее, ясно почувствовал, что проснулся. Первое, что пришло в голову, — который час. Я огляделся. Растения дурмана передо мной не было. Я бесстрастно принял факт того, что прохожу через еще один опыт прорицания. Часы у меня над головой показывали 12:35. Я знал, что это полдень.