Ученик философа
Шрифт:
Они уже шли через Друидсдейл, приближаясь к общинному лугу, и священник заметил, что Розанов, до тех пор позволявший своему спутнику выбирать дорогу, резко свернул направо, чтобы не идти по улице, где жил Джордж Маккефри.
Отец Бернард не ответил прямо, но сказал:
— Вы очень правильно заговорили о любви. Разве она — не доказательство, что добро и зло несовместимы?
— Может быть, Платон так думал, может быть, Плотин так говорил, но вряд ли вамудастся это обосновать.
— Может, и не удастся… но… когда мы любим… людей… и вещи… и свою работу, и… мы как-то обретаем
— Мы очень высокого мнения об этом слове — «любовь», мы его так и этак поглаживаем, похлопываем… но является ли любовь, как мы ее знаем, хоть когда-нибудь в каком-либо ином виде, кроме маски самой себя? Спросите у своей собственной души. Кто это был?
В этот момент их обогнал отец Несты Уиггинс; он почтительно приподнял шляпу перед философом.
— Доминик Уиггинс, портной, он живет в Бэркстауне, хороший человек.
— Я помню Уиггинсов, — сказал Джон Роберт, — они были католики.
Сейчас они шли по общинному лугу, по сырой, грязной земле. Отец Бернард терпеть не мог пачкать ботинки. Булавки частично расстегнулись, и подол рясы краем волочился по земле. Священнику уже хотелось пить. Если они пойдут обратно в Бэркстаун более коротким путем, по железнодорожной выемке, то через двадцать минут окажутся в «Лесовике». Но, кажется, кто-то говорил, что этот чертов философ — трезвенник?
Отец Бернард сказал:
— Мы любим говорить, что все люди эгоисты, но это лишь гипотеза.
— Отлично, отлично! — ответил Джон Роберт. И добавил: — Мне очень интересен ход ваших мыслей. Но вы не ответили на мой вопрос.
— Когда мы любим что-то непорочное, мы испытываем чистую любовь.
— Люди? Жалкие жулики, все до единого преступники?
— Любя других как Христа — то есть любя Христа, живущего в них.
— Сентиментальная чушь. Кант думал, что следует уважать универсальный разум, живущий в других людях. Чушь собачья. Представьте себе, ex hypothesi [73] , что я хочу, чтобы вы меня любили. В этом случае мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, а не мой разум или Христову природу.
73
Здесь: гипотетически (лат.).
— Ну… да… конечно, вы правы.
— А вещи — кажется, вы упомянули о любви к непорочному, как это следует понимать?
— Что угодно может стать таинством… преобразиться… как хлеб и вино.
— Что, например? Деревья?
— О, деревья, да… вот это дерево…
Они как раз проходили мимо куста боярышника, который едва ли заслуживал называться деревом. Меж крепких блестящих шипов проглядывали маленькие острые ярко-зеленые почки.
— Красота этого мира, — сказал Джон Роберт, — К сожалению, я ее не воспринимаю. Хотя она могла бы стать полезным доводом против искусства. Искусство, несомненно, дьяволова работа, магия, сливающая воедино добро и зло, место силы, где они резвятся вдвоем. Платон был прав насчет искусства.
— Вы совсем никакого искусства не любите?
— Нет.
— Но ведь, несомненно, метафизика — тоже искусство.
— О да, это пугающая мысль. —
Отец Бернард не нашелся что ответить, а философ продолжал:
74
Матфей, 18:6.
— Ваша концепция любви к непорочному — уловка, и я сомневаюсь, что идея любви к Христу, живущему в омерзительной свинье вроде вас или меня, вообще имеет какой-то смысл. Это сентиментальность. Приемчик иллюзиониста, вроде онтологического доказательства. Вы представляете себе совершенную любовь, исходящую из совершенного источника, в ответ на вашу несовершенную любовь, в ответ на вашу безумную жажду любви — а поскольку эта мысль вызывает у вас теплое чувство, она становится аксиомой.
— Я знаю, мой Спаситель жив [75] .
75
Книга Иова, 19:25; этот стих также служит первой строкой ряда протестантских гимнов, один из которых в качестве начальной арии открывает третью часть «Мессии» Генделя.
— Mutatis mutandi! [76] Я полагаю, это и называется верой. Вы чувствуете устремляющееся к вам сияние. Но чтобы это стало реальностью, нужен тот самый Бог, в которого вы не верите. Вы пережевываете все ту же несовершенную жвачку. Вам нужен ответ. Настоящий ответ для вас невыносим, поэтому вы придумываете свой — все равно что письмо послать самому себе.
— Верно, — произнес отец Бернард, — Мы жаждем любви… это действительно глубоко сидит в нас. Вы тоже… тоже жаждете, чтобы вас любили — верно ведь?
76
Внеся необходимые поправки (лат.).
Розанов, помолчав немного, ответил:
— Да, но это слабость — я такое говорю шепотом. Ну что ж. Вы любите своих прихожан, того прихожанина, которого сегодня утром навещали? Видите, вы их все же посещаете.
— Это была женщина… ну… не совсем, — Укоряющий образ мисс Данбери возник в мыслях отца Бернарда, и тот засмеялся, — Нет… но я рад, что она есть на свете.
— Вы смеетесь? Общаясь с ней, вы счастливы, довольны?
— Да, она забавная. Она добродетельна и нелепа.
— Значит, ваше добро — это счастье?
— Нет-нет-нет. Мое добро — это добро.
— Что проку в тавтологиях? Добро — это Чеширский кот.
— Но тогда… неужели выдумаете, что… нам… все дозволено?
— В смысле нравственности? Мы можем вести себя спокойно и разумно и при этом презирать себя. А есть еще идея долга, превосходное изобретение. Конечно, все это есть. Но в основном — мы видим, как мы мелочны… смешны… низки.
— Вот оно, ваше счастье.