Ученик хрониста

Авлошенко Татьяна

– Оле… А как же вы с Хельгой? И Торгрим? Вы ведь тоже знаете правду про Драконов.

Сван невесело усмехнулся.

– Даже если мы начнем бить в барабан на главной площади и хором кричать о том, что узнали в подземелье, нам ничего не будет. Если только скрутят и отправят в дом умалишенных. Нам просто не поверят, Ларс. В этом мире силу правды имеет только то, что внесено в хроники. А у Торгрима хватит ума счесть твою запись достаточной и не портить больше пергамент и свою жизнь.

Улица плавно вонзилась в ратушную площадь. Мы с Оле не сговариваясь посмотрели на постамент-колодец. Горгульи

не было.

– Оле, неужели ты раньше никогда не замечал, что ее нет на месте? И никто?..

– Да кто ж на нее, образину каменную, смотрел! А если и замечали, что улетела, никто об этом не говорил. Должна горгулья сидеть у ратуши, значит, сидит. А утверждать обратное себе дороже. Дураков и вралей нигде не любят. Слушай, Ларс, а разве эти чудища, горгульи то есть, летают и днем?

– Нет, с чего ты взял?

– Помнишь ночь, когда мы искали тебя? Я поднимался на Часовую башню. Людей там не было, только сидели две горгульи, побольше и поменьше, черная и серая. А потом, когда ты застрял в заброшенном доме и мы опять искали тебя, на башне был этот странноватый дед. И только одно чудище. Так что, старикан знает об их проделках?

– Знает, знает… Ночью ты не подходил к горгульям?

– Нет, живых на башне не было, а от статуй какой прок? Посмотрел от люка и двинул вниз, дальше тебя искать.

В темноте, да если быстро озираешься, нахохлившегося на парапете Пера в его сером плаще со спины действительно можно принять за сложившую крылья горгулью. Теперь понятно, почему Оле поднялся на площадку и ушел молча. Но кто же все-таки падал с Часовой башни?

Мы наконец дошли до ратуши. Я завел Скима в общее стойло. Оле нерешительно переминался с ноги на ногу.

– Ну что, Ларс, я тебя здесь подожду? Потом провожу до ворот.

– А хлына тебя не схватит?

– Сейчас шли не глядя, не схватила же! Фунс ее забери, Ларс, а мы ведь и не вспоминали о хлыне, топали себе, как днем!

Общий смех взлетел над площадью и тут же оборвался.

– Так что, подождать? Или все же с тобой в ратушу пойти?

– Не надо, Оле, я справлюсь.

Несколько минут Сван молча смотрел на меня, будто что-то обдумывал. А потом протянул руку.

Руку пожимает только равный равному. Есть множество способов выразить свое уважение и симпатию старшему или младшему, но рукопожатие только для тех, кто одинаков с тобой по возрасту, званию, положению в обществе. По мыслям и поступкам. Или для того, кто признан таковым. Для Оле я всегда был младшим.

Я ответил на пожатие капитана Свана. Друга, учителя, названого брата. Человека, преданно и безнадежно влюбленного в мою сестру, недоступную для него женщину. Я мог бы о многом попросить Оле, но я промолчал.

Когда я уже подошел к двери ратуши, Оле окликнул меня:

– Ларс! За сестру не тревожься.

Второй раз в жизни шел я по коридорам ратуши ночью. И в последний – шел к кабинету. Надо будет на прощание посидеть на любимом подоконнике, посмотреть на площадь, на Часовую башню…

На прощание… На прощание!

Отчаяние арканом сдавило тело, причиняя почти физическую боль. Чтобы не упасть, я оперся о стену. Я больше никогда не увижу сестру, Вестри, Торгрима, Гудрун, старого Пера,

может быть, Оле. Не пройду по нашей улице, не поднимусь на Часовую башню, не буду сидеть в «Трех петухах». Мы с Хельгой уже не поедем в Къольхейм. Я даже не простился с родителями и братьями!

Я готов был завыть, как выл однажды Вестри, когда его, еще щенка-подростка, оставили ненадолго одного в запертом доме. С тех пор наш пес все время был с кем-то. А я один…

Съехав спиной по стене, я обхватил руками поднятые колени и прижался к ним лбом. Совсем как тогда в Къольхейме… Но теперь некому было прийти изменить мою судьбу.

Не знаю, сколько я так просидел. А потом поднялся, сердито вытер слезы рукавом и пошел записывать в хронику то, что узнал в подземелье Драконов.

Торгрим как-то сказал, что время свернуто во множество спиралей, разных по величине. Все, пережитое однажды, повторится, а с тобой или твоим внуком, зависит лишь от того, на какой, большой или маленький виток, попало событие. Мои ночные хождения в ратушу оказались на совсем крохотном колечке.

Подняв лампу, я оглядел кабинет. Ничего здесь не изменилось. Полки с летописями прежних времен, кресло с высокой спинкой, стол, на котором лежит том хроники… А на темном переплете светлым пятном сложенный листок коры серого дерева. Наискось рукой Торгрима выведено: «Ларсу Къолю». Чернила учитель выбрал красные, какими спокон веков хронисты отмечали в летописях наиважнейшее.

Я осторожно развернул письмо. И несколько минут не мог разобрать четкий почерк Торгрима.

«Ларс, как только ты прочитаешь это письмо, уничтожь его вместе со всеми записями о подземелье Драконов и Орме Бъольте. Людям не должно и опасно ходить этими путями. Мы не нужны Девятерым, а они – такие, как есть на самом деле, – не нужны нам.

Я тоже искал их, Ларс. С того самого дня, как услышал от своего учителя об Орме Бъольте, ушедшем хронисте, и понял, что он связан с Драконами. Тебе повезло больше. Хотя можно ли назвать это везением? Или же это плата за наше неуемное любопытство и тягу к правде, за которые тоже приходится рассчитываться?

Я ухожу, Ларс. Я столько лет разыскивал Драконов, не зная наверное, остались ли они еще в этом мире. Могу ли я теперь не удостовериться лично?

Все, что ты рассказал о вашем походе, я уже занес в хронику. Я беру ее с собой, чтобы продолжать. Если мне удастся встретить Девятерых и они отпустят меня, я унесу летопись в храм Дода. Там ей самое место.

Ларс, теперь ты хронист Гехта. Начинай записи с завтрашнего утра. Я бы посоветовал тебе уже сейчас выбрать преемника, но помехой твой возраст. Лучшая разница между учеником и учителем – пятнадцать-двадцать лет. Такая вряд ли получится, но подожди еще хотя бы лет пять. Пока что можешь присматриваться.

Посвящение в хронисты огласишь сам. Его текст и мои тебе советы найдешь в верхнем ящике стола.

Прощай».

Выронив письмо, я принялся судорожно листать хронику.

Последняя запись, что-то о приплоде на общественной кхарне, заканчивалась аккуратной точкой как раз на краю листа. Дальше шли чистые страницы. Если вырезать из хроники несколько листов, порчу можно заметить. Если один – нет.