Ученик лоцмана
Шрифт:
— Валдис-то? — «Врунгель» перебрал ладонями штурвальное колесо, немного меняя курс. — здесь, куда он денется! Отсыпается, небось, в кубрике, после погрузки, ему ещё вечернюю вахту в машинном стоять. А зачем он тебе понадобился?
— Да так, есть одно дело…. — я сделал пальцами неопределённый жест. — Помнится, Михаил Христофорович, вы говорили, что Валдисподал бумаги на получение российского гражданства? Ну и как, есть у него подвижки, вы не в курсе?
VII — 3
— Было дело. — подтвердил «Врунгель». — Ждёт, дело-то небыстрое. Пока ему в старом, латвийском паспорте штамп какой-то поставили, для временной регистрации. Вроде, не цепляются, хотя, конечно неудобно. У нас по любому поводу бумажками человека
Я слушал и кивал. В прошлый раз мы с беглым латышом (хотя, какой он латыш — наш, русский, и родители русские) успели кое о чём условиться — и вот, пришло время узнать, не забыл ли он о наших договоренностях. Дело в том, после недавно принятого в Латвии закона, по которому многим русскоязычным, а, следовательно, неблагонадёжным жителям республики было предложено всерьёз озаботиться сменой места жительства, многие из тех, на кого этот закон распространялся, потянулись на историческую родину. Из документов у этих людей были, как правило, только латышские паспорта да водительские права, утверждённого в Евросоюзе образца. По словам Валдиса, на российской стороне границы их принимали, считай, на веру — натянутые до последней крайности отношения между двумя странами, и без того натянутые, исключали любые запросы на предмет проверки подлинности документов, или установления подробностей биографии их владельца. Это меня и привлекло — если удастся обзавестись комплектом настоящих латышских документов, то можно попробовать легализоваться: подать, по примеру Валдиса, бумаги на получение гражданства, оформить временный вид на жительство — а дальше просто ждать, мирясь с неизбежными неудобствами, вроде невозможности оформить кредит и проблем с медицинским обслуживанием. Ну, это интересовало меня меньше всего — а вот тог, что латвийский паспорт с подобной отметкой позволял, к примеру, открыть счёт в российском банке, оформить кредитные карты, приобрести сим-карту для смартфона, без чего здесь, похоже, не обойтись — это было дело другое. А ещё — можно было попробовать сбыть в ломбарде пару-тройку побрякушек из «пиратского» слада. Я специально захватил несколько с собой — конечно, в ломбарде нипочём не дадут настоящей цены, но тут уж ничего не поделать, придётся смириться.
С Валдисом я побеседовал ещё до прихода на Бесов Нос. Моему появлению он совершенно не удивился — кивнул, протянул ладонь для рукопожатия и тихо, так, чтобы не слышал никто из команды буксира, сказал: «Помню, всё помню, Серёга. Придётся, правда, немного подождать — один мой рижский кореш дней через пять будет в Петрозаводске по своим делам –он и привезёт, так что готовь рыжьё…» Блатные словечки, которые он вворачивал в свою речь, звучали довольно забавно в сочетании с явственно прибалтийским акцентом, к тому же, насколько я мог припомнить, «Врунгель» ни словом не обмолвился о тёмном прошлом своего механика — может, криминальных сериалов насмотрелся? Впрочем, это не моё дело — главное, что Валдис готов был принять в уплату за левые документы золото, а уж что делать дальше — я как-нибудь соображу, тем более, что в паспорте, как сообщил мне Валдис, уже стоит отметка о пересечении границы с Финляндией — как он уверял, самая настоящая, что, несомненно, обойдётся мне ещё в какую-нибудь «пиратскую» бранзулетку. Но дело того стоит — без такой отметки сочинить убедительную сказку для Миграционной службы, куда мне ещё предстоит обратиться, не получится, даже и пытаться не стоит…
В общем, будущее приобретало некоторые очертания — во всяком случае, что-то конкретное уже проступало из тумана, а уж как оно пойдёт дальше, это, как говорят в одном южном приморском городе, будем посмотреть.
«Клевер» успокоительно тарахтел дизелем. Ветер стих совершенно, поверхность озера превратилась в зеркало, по которому разбегались из-под форштевня буксира длинные усы. Небо оставалось светлым, несмотря на то, что стрелки часов (моих прежних, «командирских», с положенным количеством рисок на циферблате) показывали половину двенадцатого. На ост, у самого горизонта, на воде лежало плоское– по опыту прежних плаваний по Онеге я знал, что за ним-то и скрывается узкая полоска суши, на самой оконечности которой, в окружении чахлых сосенок высится белая башенка маяка Бесов Нос…
VII — 4
…А мы уходим. Нам не до земли,
Где в переулках свет подслеповатый.
Любимых наших в рабство увели,
Хотя они ни в чём не виноваты… [1]
Гитара нашлась в одной из пустых палаток — их немало осталось в лагере после того, как большая часть участников фестиваля разъехались по своим градам и весям. В их числе был и Володя со своими подопечными — не прошло и трёх дней после моего возвращения на Бесов Нос, как выводок парусных посудин отчалил от берега и направился к сторону Озёрного Устья, где дожидался буксир, которому предстояло оттащить караван в Москву. Нет, не «Клевер» — «капитан Врунгель» со своей командой остался на Онежском озере вме6сте с двумя десятками волонтёров-реконструкторов, решивших принять участие в работах по созданию нового историко-природного заповедника. Старенький же буксир должен был обеспечивать снабжение, доставлять людей в Петрозаводск и обратно. Зимовать предполагалось в Петрозаводском порту, на суше, на
А пока — я растянулся на койке в армейском шатре — спасибо РВИО, обеспечили экспедицию необходимым инвентарём — и негромко наигрывал старую, знакомую ещё с парусных походов, песенку.
…Окончен срок береговых работ,
Встаёт рассвет у края волнолома.
Спешит от борта к берегу вельбот,
Увозит тех, кто остаётся дома…
В кои-то веки мне было совершенно нечем заняться. Окрестности Бесова Носа исхожены и обследованы; астролябия, прихваченная с собой по совету мастера Валу — та самая, полученная ещё от Зирты — настроена на координаты маяка, для чего пришлось выпросить у коменданта лагеря вёсельную лодку якобы для рыбалки. Это был мой запасной вариант, на тот случай, если я по каким-то причинам не успею на рандеву с «Клевером» — в Москве может случиться всякое, и не хотелось бы из-за каких-нибудь дурацких обстоятельств застрять здесь насовсем. Вообще-то я не планировал выбираться дальше Петрозаводска — но и не исключал вовсе такой возможности. На этот случай мы с Валуэром заранее договорились, что если он не встретит меня в условленное время в условленном месте, то будет ждать сигнала через астролябию — в точности как в тот раз, когда он впервые забрал меня с Онеги. Настройка прибора не вызвала никаких трудностей — я проделывал эту операцию уже во второй раз и нисколько не сомневался, что всё сделаю правильно.
…Сейчас тяжёлый развернется рей,
Рванётся марсель трепетно и люто,
И разнесут орудья батарей
Тугой удар прощального салюта…
Что ж, решения приняты, и хоть сделать поворот на шестнадцать румбов пока ещё не поздно, я не собирался этого делать. Этот мир уже не мой и вряд ли им станет когда-нибудь моим — одного осознания того, что где-то рядом ходят сильно постаревшие друзья и знакомые, с которыми я больше никогда не смогу связаться, более, чем достаточно для того, чтобы никогда больше не обрести душевного равновесия. Я честно обзвонил всех, кто значился в моей записной книжке, но ни разу не добился успеха — то ли номера сменились, то ли люди перебрались на другие квартиры, покинули страну, а то и вовсе этот мир. А ведь есть ещё и родители — возможно, они ещё живы, хотя и сменили место жительства… о них тоже забыть? Конечно, можно продолжить поиски — возможности к тому имеются, и немалые, они социальные сети, столь популярные здесь, чего стоят! Вот только — зачем? Что я скажу тем из прежних знакомых, кого сумею-таки разыскать, чтобы они мне поверили? А даже если и поверят — о чём я буду с ними говорить? Это уже совсем другие люди, со своим жизненным опытом, с другими интересами, заботами, непонятными и чуждыми мне. Бессмыслица, полная бессмыслица, даже и думать об этом не стоит, чтобы не изгрызть себя бессмысленными упрёками. Если уж решился рвать нити, то надо делать это решительно и сразу, как санитар отрывает присохший к ране бинт — мгновение боли и облегчение.
…Мы не ответим, порох сохраняя,
Пускай лежит он, твёрдый и зернистый,
До той поры, когда сигнал огня
Нам протрубят тревожные горнисты…
Я отложил гитару и привычно закинул руки за голову. Нет, не всё так уж безнадёжно, и один телефон мне всё же ответил. И — несомненный знак свыше, — это был, наверное, единственный из прежних моих друзей, приятелей и знакомых, кто, пожалуй, и мог бы не просто выслушать мою невероятную историю, но и отнестись к ней достаточно серьёзно. Я понимаю, людям свойственно меняться, тем более, за тридцать лет — но только не в таких вот вещах, составляющих основу их натуры.
Я вышел из палатки наружу. Погода портилась, со стороны озера на плоские серые каменные плиты, которыми был устлан берег, накатывались волны. Тоскливо, перекрывая их немолчный гул, кричали чайки; свинцовые тучи нависали над Бесовым Носом, грозясь придавить его своей тяжестью, у длинного, сколоченного из свежеструганных брёвен и горбыля пирса волна била моторки и стоящий рядом с ними «Клевер». И посреди всего этого, между водой, землёй и небом, буравил серую хмарь маяк.
Первые капли дождя, уже не по-летнему стылые, обожгли лоб и щёки, но я и не подумал уходить в палатку — наоборот, закинул голову, подставив лицо низким облакам. Быть может, я сумею стать настоящим Лоцманом, ведущим суда через таинственный лабиринт Фарватеров; быть может, сгину где-то в окраинном мире, даже не оставив по себе записей в Зале Реестра. Но одно я знаю точно: я никогда, ни при каких обстоятельствах не буду сожалеть о принятом решении. Как бы оно не обернулось, прежняя, земная жизнь закончилась, и нет для меня другого ориентира в будущем, чем этот острый, проникающий сквозь все измерения, сквозь все завихрения пространства-времени свет, отражённый от зеркальных линз маячного фонаря…
Сентябрь-октябрь 2023 г., Москва.
[1] Владислав Крапивин.