Ученик воина
Шрифт:
– … смеет передо мной валять дурака… – пробормотал Форхалас. Он повысил голос и обратился к графу Форкосигану: – Это только пол-ответа на мой вопрос, Эйрел.
Граф Форкосиган разглядывал свои ногти, но глаза его сияли. – Верно, мы не можем позволить ему разгуливать где заблагорассудится. Меня тоже бросает в дрожь при мысли, что за катастрофы он может спровоцировать. Несомненно, нужно ограничить его рамками заведения, где его заставят трудиться с утра до ночи под надзором множества внимательных глаз, – он выдержал задумчивую паузу. – Я бы предложил для этих целей Императорскую Военную Академию.
Майлз поднял глаза и по-идиотски
Майлз покраснел: – Это же было сплошное надувательство, сэр, вы сами знаете.
– Сплошное?
– Ну… большей частью.
– О, да ты научился хитрить – даже со мной… Ты уже попробовал вкуса командования. Сумеешь ли вновь стать подчиненным? Разжалование – горькая пилюля, ее тяжело проглотить, – в его голосе отразилась давняя ирония.
– Вы же были разжалованы после Комарра, сэр.
– Да, скатился обратно до капитана.
Майлз усмехнулся уголком рта. – У меня теперь в желудке биочип, так что он все переварит. Я и это вынесу.
Граф Форхалас скептически приподнял бровь. – Какой же мичман из него выйдет, как вы думаете, а, адмирал Форкосиган?
– Думаю, мичман из него выйдет ужасный, – честно признал граф. – Но если доведенное до крайности начальство не придушит его за… э-э… чрезмерную инициативу, то в один прекрасный день он станет отличным офицером Генштаба.
Форхалас с неохотой кивнул. Глаза Майлза вспыхнули – отражением того же пламени, что горело в отцовском взгляде.
После двух дней опроса свидетелей и закулисных маневров Совет единогласно проголосовал за оправдательный приговор. Сам Грегор занял свое место по праву графа Форбарры и, будучи вызван четвертым по алфавиту, громко произнес «Невиновен!» – вместо традиционного для императора ответа «Воздерживаюсь». Прочие послушно потянулись за ним.
Кое-кто из старых политических противников графа Форкосигана выглядел так, словно предпочел бы этого не делать, но воздержался один лишь граф Форхалас. Ну, Форхалас никогда не был в партии Фордрозды, и ему не нужно было смывать с себя пятно обвинения.
– Вот храбрый ублюдок… – Граф Форкосиган привычно отсалютовал через всю залу своему самому закадычному врагу. – Хотел бы я, что бы у всех была его непреклонность – если не его убеждения.
Майлз сидел молча, до самого конца впитывая в себя этот триумф. В конце концов, теперь Елене ничего бы не угрожало…
Но была бы она счастлива? Охотничьему соколу не подходит клетка – и не важно, как много людей любуются его красотой и насколько вызолочены ее прутья. Сокол куда прекраснее, когда парит в высоте. Прекрасен так, что разрывается сердце.
Он вздохнул и двинулся вперед – бороться с собственной судьбой.
Виноградники, оплетавшие уступы склонов возле Долгого Озера неподалеку от Форкосиган-Сюрло, уже подернулись свежей зеленью. Поверхность воды, колеблемая дуновением теплого воздуха, сверкала, словно россыпь серебряных монет. Майлз читал, что где-то когда-то существовал обычай – класть монеты на глаза усопших, отправляя их в последний путь. А что, подходит. Он представил, как солнечные блики монетками опускаются
Почва была пока холодной и влажной, под поверхностью земли все еще держалась зима. Тяжело. Майлз выбросил из ямы еще одну полную лопату земли; она уже была глубиной ему по плечо.
– У тебя руки в крови, – заметила мать. – С помощью плазмотрона ты мог бы сделать то же самое за пять секунд.
– Кровь смывает грехи, – ответил Майлз. – Так говорил сержант.
– Понимаю, – больше она ничего не возразила. Села, прислонившись спиной к дереву и глядя на озеро, и так и сидела в дружелюбном молчании. Все это ее бетанское воспитание, предположил Майлз: мать никогда не устает любоваться водой под открытым небом…
Наконец он закончил. Граф Форкосиган подал ему руку, помогая выбраться из ямы. Майлз снял контрольную пломбу на парящей платформе, и продолговатый ящик, терпеливо ждущий своего часа, опустился в место своего вечного покоя. Ботари всегда терпеливо дожидался Майлза.
Засыпать могилу оказалось куда более быстрым делом. Надгробный камень, заказанный отцом, еще не был готов – ручная работа, как и все надгробья фамильного кладбища. Неподалеку в земле лежит дед, рядом с бабушкой, которую Майлз никогда не знал – она погибла во время барраярской гражданской войны. Он на мгновение прикрыл глаза, почувствовав себя неуютно при виде двух пустых мест рядом с дедовой могилой – вдоль по склону, под прямым углом к могиле сержанта. Это бремя ему еще предстоит вынести.
Он поставил плоскую кованую медную чашу на треножник в ногах могилы. Положил туда веточки горного можжевельника и прядь своих волос. Затем вытащил из кармана куртки цветной платок, бережно развернул и положил среди веточек блестящий темный локон. Мать добавила пучок коротких седых волос вместе со своей собственной широкой, щедро отхваченной рыжей прядью – и отошла в сторону.
Майлз, помедлив, положил шарф поверх волос. – Боюсь, из меня вышла самая неподходящая сваха, – виновато прошептал он. – Но не думай, что я хотел посмеяться над тобой. Баз действительно любит ее, и он позаботится о ней… Слишком легко мне оказалось дать слово и слишком трудно сдержать. Но здесь… – он добавил слой ароматической коры, – тебе будет тепло здесь лежать и смотреть, как меняет свой лик озеро – от зимы к весне, от лета к осени. Здесь не проходят маршем войска, и даже в самую глубокую полночь не бывает совершенно темно. В таком месте Бог, конечно же, обязан тебя заметить. Даже на тебя, старый пес, хватит его милости и прощения. – Он зажег приношение. – Молю тебя – когда эта чаша переполнится, дай и мне испить из нее глоток.
Эпилог
Учения по аварийной стыковке, естественно, объявили в середине ночного цикла. «Я бы и сам, возможно, назначил их на это время», – подумал Майлз, пробираясь по коридорам орбитальной оружейной платформы вместе со своими товарищами-кадетами. Ограниченные четырьмя неделями орбитальные тренировки в невесомости должны были для его группы завершиться завтра, а инструкторы не устраивали им никаких гадостей по меньшей мере четыре дня подряд. Не для него прошлым вечером было лихорадочное предвкушение близкой увольнительной на планету, составлявшее основную массу разговоров в офицерской столовой. Он сидел тихо, размышляя обо всех удивительных возможностях, которые им приберегли напоследок.