Учите меня, кузнецы (сказы)
Шрифт:
По два раза на дню стали взвешиваться. И вот на последний день пребывания обошел Огоньков Серосеку. Сразу на триста тридцать два грамма прибыл. Так им и в путевке отметили для отчетности профсоюзу: «Серосека добавил кило и четыреста граммов, Огоньков — на триста граммов больше».
После этого три недели, пожалуй, прошло. Как-то встретились корешки в выходной, поллитровочку усосали, и вот тут Огоньков, смягчив сердце, признался:
— А ведь я, Андрей, свой привес не питанием набрал.
— Витаминки, что ль, использовал?
— Не-е-ет.
— Ну-ну. Дробь брали, порох, пистоны, картечь…
— Картечь, именно. Я столовую ложку картечи утром проглотил. Она-то и совлияла.
— Ло-о-вок, ловок мужик. Интенсивный откорм применил!
— Знаменито тебя нагнул?!
— Фальшификация! Никого не подранил, случайностью?.. Не с нее ты пожелтел, нос на дятела смахивает? А я в своем теле хожу. На полпуда тебя перетяну, точно.
— Ох уж на полпуда!
Затравились опять мужики, раззадорились.
— Айда, взвесимся, — Серосека топорщится. — Куда бы пойти.
— На животноводческие веса, — предлагает ему Огоньков.
— Так тебя на мошенство и тянет, — заметил Серосека, — у них балансир сбит. Пойдем в магазин. Там материально ответственные веса.
Отправились в магазин.
У прилавка народ. Дефицит дают.
В доме отдыха, как помянуто было, в трусах лишь они взвешивались. Ну, и здесь к такому мнению пришли. Весы-то чуть на отшибе, а народ увлечен…
Огоньков Серосеку сосчитал… Теперь Серосека прикинул дружка.
— Ну, адъютант кощея бессмертного! — победительно выкрикнул.
Продавец глянула — охтимнеченьки! — сдачу выронила. Потом вопль:
— Срамцы! Бесстыдники!
Покупательницы отплевываются. Чисто символически, конечно. Но, однако ж, кричат:
— На весах хлеб вешают, а они в трусах… В санэпидстанцию их!
В это время подъехал закупить сигарет участковый милиционер.
— Одевайтесь, голубчики.
Экспертиза: нетрезвые. Суть проступка: в общественном месте — в трусах.
А судья — только институт кончила девушка — как про трусы прочитала — засмущалася. И в смущении — на всю катушку по пятнадцати суток им зачитывает. Вот ведь как иногда получается.
Ни «купца-торгаша» нет у конюха, ни «кулака». Такой замысел — и насмарку пошел.
Только… глядь-поглядь! Появляются! Председатель рабочего комитета на легковушке доставил.
— Гримируйтесь скорей, — говорит.
— Здоров, первая пятилетка! — приветствуют конюха. — Амнистия нам ради праздника. Где бы взвеситься, подтощали!..
— Потом… после взвеситесь, — суматошится конюх, — в сумке тут колбаса у меня, хлеб. Закусите по-скорому, и на выезд нам. Да оденьтесь, оденьтесь сперва, на ходу подзакусите. Даже лучше: купец с кулаком колбасу жрут, а трудящийся… Почнет вас из телеги выкидывать пузами оземь!
— Ты поаккуратней, — сквозь колбасу говорит Огоньков. — Поаккуратней, полегче. Не знаешь, сколь мягкие нары у внутренних дел? Ребры мозжат… Не
А и впрямь — не молоденькие. Этих самых купцов-кулаков вживе видели. Кто первейшие на деревне сказители да сочинители? Огоньков с Серосекой. В частушках со сцены попа да купца с кулаком высмеивали. Артисты, гармонисты, певцы, орелики. Эти взвешивания, балагурство, сегодняшние мизансцены с телеги в народ — все это отголоски, отзвучья той самодеятельности. Новая бражка на старых дрожках.
Ну, нарядились дружки, запузатились и, пока без бород, волчьей торопью колбасу крушат.
Микрофон объявляет: «Начинается механизированный парад «Идут по земле пятилетки».
Ну, и начали…
Показалась дуга в алых лентах. Конь. Телега. На телеге три личности. Две колбасу с хлебом по полным защечинам мнут, третья же, в косоплетках-лаптях и онучах, направляет трудягу-коня. За телегой ползет на прицепе однолемешный плужок. Сохи нет. По всему району искали — не выискали. На плужке цеп — основная техника на крестьянской Руси.
Серосека — «кулак» — пытается взгромоздиться, на конюха, давит пузом его, душит пальцами. «Купец-торгаш» тоже на Серосеку прыгает. Вдвоем посоюзней давить. Такая идет пирамида. Терпел-терпел мужик-лапотник, да и поднял горб, выпрямляться стал. Понатужился, понапружинился, сгреб обоих за хрип, за грудки, да и выбросил. Одного — по левому борту телеги, другого — по правому. Да еще кнута «кулаку» отпустил, вне сценария. Серосека завыл, но его заглушил микрофон:
«Перед вами прошла сейчас техника, с которой вступала Россия в первую пятилетку. А сейчас перед вами появятся… Внимание, колонна! Старт!»
И вздрогнули, стронулись — колесные, гусеничные. Взгремели, рванулись, пошли красногрудые, кумач полыхает поперек радиаторов. На кумаче биографии:
«МТЗ-5, «Беларусь». Один человек и пятьдесят лошадиных сил».
«ДТ-75. Один человек и семьдесят пять лошадиных сил».
«Т-100. Один человек и сто лошадиных сил».
«К-700. Один человек и д в е с т и д в а д ц а т ь лошадиных сил».
«К-701. Один человек и т р и с т а лошадиных сил».
Идут по земле пятилетки…
Шепчется на березыньках лист, сотрясается незабудковая поляна, стихли иволги.
Грохочут, рокочут, гудят красногрудые. Железные птенцы, неумолчные жаворонки поля советского.
Идут и идут по земле пятилетки.
«Начинаем парад малой механизации села!» — возвышают праздничный тон динамики.
И въезжает на площадь-поляну «победительская» машина Георгия Минеевича Маркова, полученная им за комбайнерский рекорд.
…Есть лица, которые без ухищрений, без лишней улыбки, с первого видения располагают к себе. Мужественные и — добродушные; спокойно-уверенные и в то же время — застенчивые; суровые, но исполненные вековой доброты. Лица без лицедейства. Лица — рельеф сердца. Таким во всем и заранее хочется верить.