Учите меня, кузнецы (сказы)
Шрифт:
В самом центре Незабудковой площади разместился автопогрузчик с приподнятым ковшом.
«Аттракцион с применением техники! — объявил микрофон. — Разыгрывается «приз молодой семье». Кто изловит живьем петуха, тот получит в придачу к нему этот необыкновенный, загадочный приз! Ловите петуха! Ловите петуха!!»
Среди публики, особенно той ее части, которой не противопоказан загс, произошло заметное оживление. Только где же они — петухи?
Шофер в автопогрузчике словно сфинкс улыбается.
А динамики знай нагнетают:
«Кто изловит живьем петуха —
Но вот загудел на коротких и длинных гудках, включил мотор автопогрузчик. Ковш его шевельнулся, поплыл вверх, поднялся по предел — чуть не вровень с березами. Здесь и замер. Шофер из кабины снял с ковша затемнение — брезентовый старый чехол — и тут, ослепленные, солнышком, явились народу они — петухи! С заполошным криком, с ревушкой взлетели они из ковша сперва вверх, а потом, согласно закону Ньютона, повлекло их всех вниз. В ковше они томились четверо, все разноперые: белый, рябенький, радужный и один — во прах золотой! Пикировали из-под синего неба на изумленно взревевшую публику. Все смешалось. Под петухов кинулись все слои населения — холостяки, женатые, разведенные, солдаты-отпускники, возмужавшие второгодники. Капитаны местных футбольных команд — Женихайло с Михайлом — сшиблись лбами, стремясь схватить вместе рябенького. Крик, свист, улюлюканье, петушиное вопление. Один прорвал цепь и вознесся, помчал беззаветно в сибирские лисичьи леса. За ним молодь вдогон урезвила.
Второй петушишко, отчаявшись и смешавшись в рассудке, слепенько ткнулся в комбинезоновые шароваристые штанины вдовы Куприяновны. Тут она его, касатика радужного, и оголубила. Бурные аплодисменты:
— Замуж бабку!
— Старика ей румяного призовать!!
Через шесть-семь минут молодецко-девичьего гона были пойманы и представлены на соискание и остальные. Который в леса устремил, того второгодник, бедняжку, под мышкой несет. Женихайло с Михайлом тоже изловили своего. Огнеперенького, на горе-беду его, достигнул журналист Ездаков.
«Владельцев петухов просим подняться на эстраду», — зовет микрофон.
Эстрада — большая грузовая машина с откинутым задним бортом. Четыре владельца мигом-моментом туда взобрались, а Куприяновна совестится. Готова и петуха отпустить.
Сыновья, однако, не позволяют:
— Иди, мать, иди!.. Пахоту проиграли — на петухе наверстаем.
Принудили, чертушки.
Стоят счастливцы с петухами в руках: каковы-то вы, призы загадочные?
И подносят к каждому петуху… ну, естественно, по беленькой курочке. У курочек голубенькие ленточки вокруг белых шеек повязаны, на зобах бантики образованы.
— На обзаведение молодому хозяйству! — подают второгоднику курицу.
Второгодник такого не ожидал. Смех ребячий сметнул его с эстрадных подмостков. И петуха зашвырнул парень.
Женихайло с Михайлом степенно и вдумчиво приняли приз.
Ездаков перед курочкой даже расшаркался.
У Куприяновны же рядом с улыбкой вот-вот и слезы появятся. «Приз молодой семье»… Где-то он — ее молодой, ее Ваня? Двадцати шести лет отобрала, сгубила его охальная
Все шло ладно и весело. После концерта занюхнули, чем пахнет в киосках, ларьках, и растекся, расширился праздничный люд по всей-то лесной необъятности. Под березами белые скатерти. Не самобранки, но есть над чем слюнку сронить. Гармони, гитары, песни.
Женихайло с Михайлом забрались в овраг, порезали там призовую парочку. Идут к Куприяновне:
— Бабка, дай скороварку твою обновить. Будем птиц варить. Умнем вхолостую. Суп-приз сварим.
И никто в этом многолюдном застолье не заметил: нет Петьки. Петьки-то нет!
Приметил отец.
Потихоньку ушел от компании, стал искать.
Петька нашелся в овраге. Сидел на искривленном стволе овражной березы один на один с тишиной, с молодым теневым комарьем. Голубела рубашка, перемазанная зебровидными полосами, снятыми с влажной, парной пахоты. На щеках, на носу, на ушах, на шее — та же самая пашня, рассоленная, разведенная ребячьей слезой.
— Да ты чего, сынок? — положил на мальчишкины плечи тяжелую руку отец. — Стоит ли по таким пустякам…
Петька не дал ему договорить.
— Тебе пустяки? Тебе пустяки? Тогда и не брался бы! Не умеешь лемех прикрутить — и не брался бы…
— Ну, кончай, перестань… — виновато и ласково уговаривал Петьку отец. — Не последнюю весну живем. На тот год дам тебе все ключи, все болты с контргайками — сам досмотришь, подвертишь… Да… Видно, начал я, Петька, стареть. Без помощника видишь, какие дела получаются?
— Надо было сказать… я бы ночь не поспал…
Отец про себя улыбается: «Чудушко ты мое мазаное…»
— Пойдем, сынка. Бабушка там без тебя петуха изловила, курицу в премию дали. Ты голодный поди?..
— Сами ешьте своего петуха!
— Брось ты, брось. Пойдем вон туда, к родничку, вымой руки и хрюшку. Злость у тебя очень правильная — с техникой связанная, а вот слезы совсем ни к чему.
Петька съел сбереженную для него петушиную ногу. Куприяновна, оказывается, тоже приметила его отсутствие. Собрав куриные и петушиные косточки в газету, отсылает обратно внука в овраг:
— Брось там. Пусть лиса, либо волк, либо хорь нанюхтит. Лю-ю-юбят куричье…
«Забоится, нет? — косится на Петьку. Одновременно обследует взглядом и меньшеньких. — Знайте, волки в овраге ведутся. Не бегайте».
Аккуратно сметает со всех четырех скатертей в одну общую грудку хлебные крошки. Крошек целая горсть. Кинуть наземь в лесу негрешно, только следует ли им глазах-то у маленьких?
Куприяновна берет из горсти по щепотке хлебной мелочи и рассеивает вокруг себя. Рассеивает и приговаривает:
— Иволге. Дятлу. Голубю. Скворушке. Дедушке Филину. Поползню. Бабке Сове.
— Оставь зайчику, — запросили ее младшенькие.
— И зайчику тоже…
Опять по щепотке пошло. Крошек много набралось — застолье большое.