Учитель для канарейки
Шрифт:
Воронку, пробитую упавшей люстрой в центре партера, более-менее залатали рабочие, трудившиеся не покладая рук. Починка была временной, серьезный ремонт собирались начать после нынешнего представления, но на прикрытых подмостках на своих местах стояли стулья, место разлома задрапировали коврами и закрасили позолотой.
По традиции, программа гала-представления обещала сюрпризы. Естественно, мы, служащие Оперы, знали ее заранее, но публика не получала напечатанных программок. Вместо этого мэтр Леру оставил за собой право объявлять — или же не объявлять — подготовленные номера. Необходимости гасить свет в зрительном зале как будто не было, поскольку исчез основной источник
Прекрасно зная настрой опьяневших гостей, Леру не стал объявлять первый номер, просто ударил палочкой, занавес поднялся и грянул «Солдатский хор» из Фауста.
Именно такую вещь гости и хотели бы услышать. Они восторженно кричали и топали, некоторые пытались подпевать под знакомую мелодию, мычали и свистели, так как большинство не знало слов.
Закончив номер, оркестр сразу, без паузы, перешел к «Венгерскому маршу» из другого Фауста, творения Берлиоза. Это потрясающее произведение привело весь зал в состояние лихорадочного восторга, и последовавшие за ним аплодисменты и крики «браво» показали дирижеру, что зрители теперь принадлежат ему душой и телом. Им казалось, что они знают его насквозь. Он веселый парень, этот Леру.
Но мэтр знал, чего они ждут, и сумел поразить их, когда снова взвился вверх занавес. На этот раз сцена была пуста, виднелись только изображенные на театральном небе звезды. Великий Плансон, в образе Мефистофеля, бросал вызов Небесам в прологе еще одного Фауста, на этот раз написанного Бойто. «Ave Signor!» — издевательски начал он.
Однако стоило мне услышать эти слова, и я понял — как и Леру, как и многие другие — что это был вовсе не Плансон. Никакое вольное воображение не могло бы приписать эти громовые раскаты знакомому бас-баритону. Поразительная сила, чистый ужас исполнения этого дерзкого Люцифера с его кредо проклятия, сочетались с такой страстью и ядовитым сарказмом, Уотсон, какие мне едва ли еще доведется уловить по эту сторону ада.
— Что за чертовщина, кто это? — воскликнул Понелль.
Леру вытер пот со лба, тоже проявляя изумление, но продолжал дирижировать. Может быть, призраки его и не интересовали, но он умел распознать, что слышит истинного гения.
По вскрикам в зале я понял, что мы не единственные заметили эту странность. Взглянув на Белу, сидевшего по левую руку от меня, я подумал, что у него глаза вот-вот выскочат из глазниц. Но мне не нужно было видеть певца, чтобы догадаться, что это был не кто иной, как сам Учитель канарейки, он же Призрак, Никто, Орфей, Ангел музыки — все его титулы теперь с триумфом сплелись в одно целое! Как же мне хотелось тут же броситься к нему, но об этом не приходилось и мечтать. Я играл под бдительным надзором двух джентльменов из префектуры, которые ни разу даже не взглянули на сцену. Они знали свои обязанности и исполняли их, подобно преданным мастиффам, на которых они очень походили. А может быть, они просто были глухими.
По завершении арии вся опера погрузилась в мертвую тишину. Мефистофель, так и не сняв маску мертвой головы, поклонился, подобрал плащ, небрежно перебросил через широченное плечо и высокомерно удалился со сцены неспешным шагом с безграничным торжеством, которое даже не было необходимости подкреплять аплодисментами.
Но что же стало с Плансоном?
И куда, черт возьми, делась Кристин? Слышала она выступление Ноубоди?
Или у нее не было такой возможности? Может быть, монстр похитил ее, прежде чем явился на сцену?
Дурные предчувствия стискивали душу ледяными пальцами. Есть такая разновидность страха, Уотсон, что сковывает жертву с головы до пят, подобно жестокому морозу, лишая тело движения, так что попытка сделать один-единственный шаг становится поистине геркулесовым подвигом. Как раз такой страх оплел меня подобно глухому кокону, несмотря на всю мою решимость, и я продолжал играть на скрипке, словно механическая кукла.
— Простите, — прошептал Понелль во время очередного взрыва аплодисментов.
— Вы не виноваты, дорогой друг. Вы сделали то, что считали правильным, — так же механически ответил я.
— Видите ли, я не мог объяснить вашу историю, — возразил он. — Я знал, что вы начали работать здесь еще до убийства Бюке, а потом вся эта дикость на Пер Лашез…
— Я вас прекрасно понимаю, — и право, мог ли я не понять? А что подумал бы я сам на месте Понелля, если бы кто-нибудь предложил мне проглотить столь прозрачную выдумку? Она сошла для Дебьенна и Полиньи, которых Понелль метко охарактеризовал как идиотов, но сам-то он глупцом отнюдь не был — в этом я допустил страшный промах.
Я заметил, что факелы гаснут. Чего еще ждать от подобной импровизации? Хорошо еще, что из-за них не начался пожар. Так или иначе, мисс Адлер была права, цитируя афоризм о том, что представление должно продолжаться. Даже сейчас, после странного исчезновения Плансона и его необъяснимой, хотя и сенсационной замены, программа продолжала идти без изменений или задержек, подобно поезду, упорно спешащему по рельсам в строгом подчинении неизменному расписанию.
Снова поднялся занавес, предъявив нам главный успех тогдашнего сезона, конькобежцев на настоящем льду из третьего акта Пророка. В этом номере рабочие сцены сбрасывали на кордебалет с колосников хлопья снега. На сцене торжествовала иллюзия, и зрители смотрели в восхищении, многие не видели раньше этого номера, не знавшего, если на то пошло, себе равных.
А потом Леру обратился к публике.
— Mesdames et messieurs, — хорошо знакомый мне рев с легкостью проникал во все уголки зрительного зала от партера до галерки, — Мадемуазель Кристин Дааэ!
Занавес поднялся, открыв пустую сцену. Мадемуазель Дааэ стояла там в одиночестве, все еще в костюме пастушки, но без маски, шаль без особого изящества наброшена на плечи, на руке висит корзинка. Значит, она все еще свободна! Я еще могу как-то спасти ее!
— Сигерсон, сядьте! — прошипел Леру и постучал палочкой, как делал всегда перед первым взмахом.
Сначала она пела неуверенно, и в голосе ее я улавливал страх, но чем дольше она пела, тем в большей мере музыка словно бы укрепляла ее дух, как я и предполагал. Она выбрала молитву Микаэлы из третьего акта Кармен. Единственная настоящая ария во всей пьесе, она идеально подходила и к голосу, и к внешности певицы. Так уж получилось, что она подходила и к тогдашнему настроению Кристин, ибо это литания испуганной женщины, одинокой и неспособной постоять за себя, умоляющей Бога защитить ее. Потрясающая музыка возносила ввысь ее голос, ясный и чистый, словно горный воздух, который должен был, по сюжету, окружать ее. По восторженному выражению лица Леру я понял, что Кристин совершенно покорила его — а уж если ей удалось так подействовать на дирижера, можно было себе представить, что чувствовала публика.