Учитель (Евангелие от Иосифа)
Шрифт:
Под сочувствующими я имею в виду половину человечества. Если не больше. А упрекают они нас не за бомбу. Которую сами же и помогали нам строить.
Упрекают за другое. За то, что в джунглях нашей души деревянная соха сплелась с атомной бомбой. Варварство — с социализмом. Безнадёжно косное — с неслыханно новым.
А это в целом верно.
Но сразу не вылечиться. Сразу можно другое, — приступить к лечению. То есть — убрать симптомы. Ибо болезнь проявляется только в симптомах. В чём ещё?
Берия доверительно сообщил
Американцы недавно вынесли Лаврентия на обложку главного журнала. Дескать, знаем его. Но рядом с его мингрельской «будкой» в пенсне нарисовали замочную скважину. Дескать, не уважаем.
Это вражеский журнал, хотя называется правильно, — «Тайм». По-русски назывался бы правильнее, — «Время». Время убирать засранцев. То есть — деревянную соху. Вышинский это и подчеркнул. Хотя Сталин принял, мол, соху, — оставит он за собой другое. Не вместе с сохой, а вместо неё.
Что именно я собираюсь оставить за собой — не его ума дело, но Лаврентий эти слова прекрасно понял. Поэтому придрался только к одному, — «оставит».
Но Вышинского я ему пока и не оставлю. Как не оставил, например, Жукова. И как не оставлю сочувствующим его самого. С кем без него оставаться? Сочувствующих много. Как и засранцев. А Лаврентий среди них, увы, один.
Но он этого не знает. И уверен, что не знаю этого я. Ибо помимо Молотова, Микояна и Булганина, министерский портфель я отобрал и у него. Но отобрал как раз не только ради сочувствующих. А ради того ещё, чтобы Лаврентий не догадался, что он у меня один. Самый.
У меня и страны. И чтобы в его мингрельской голове — при виде моей гипертонической — не осела соответствующая мысль про меня. С которой, мол, и носятся американцы.
Но теперь соответствующая мысль может придти в мингрельскую голову из страха, будто я уже принял решение отделить её от туловища. Как отделил от последнего портфель.
Почему мне и не лень прослушивать Лаврентия. Чтобы не прозевать момент, если, увы, это решение надо будет принимать. Не если — а когда.
42. Не простудись, барашек-джан!
«Рано или поздно, Михайлович, это произойдёт! Рано или поздно — я тебе сознаюсь — всё происходит!»
«Что ты имеешь в виду?» — произнёс Молотов изменившимся голосом.
«Что говорю! Рано или поздно, говорю, Хозяин убедится, что мы с тобой, Михайлович, и вообще старая гвардия, не только самая дельная, но и самая надёжная…»
«Дай бог!» — вздохнул Молотов.
«А ты почему испугался? О чём подумал?» — спросил Лаврентий после паузы.
«Когда?»
«Когда я сказал, что всё происходит…»
«Я не испугался… Я не понял — что имеешь в виду под „всё“».
«Это и имею.
«А при чём африканцы?» — удивился Молотов.
«Ни при чём. Просто Серго вычитал, что африканцы…»
«Какой Серго?»
«Мой… Сын.»
«Ну?… Ты, кстати, и Орджоникидзе называл своим…»
Настала пауза.
«И что?! Когда-то мы с ним, да, дружили. Но потом…»
«Продолжай, Лаврентий…»
«Мне не нравится, Михайлович, как ты иногда разговариваешь. Серго был редкий человек, но потом он сам в это поверил — и всё испортил. Начал критиковать. Всех, кто не редкий. И особенно — я тебе сознаюсь — тех, кто более редкий, чем он. Это его Зина, жена, накачала… И правильно, мы с ним дружили. Я даже моего Серго назвал так в его честь. Но дружба дружбой, знаешь…»
«Ладно, не надо об этом. Это я просто… Что же твой Серго вычитал?»
«А! Какое-то племя в Африке выбирает вождей на семь лет. И если вождь хороший и добрый, то после седьмого года, в урожайный сезон, его кушают. Сперва, надеюсь, убивают. Но кушать людей всё равно нехорошо. У нас не принято.»
«Я не хочу даже такое знать!» — вспылил Молотов.
«Но ты же сам сказал, что думать обо всём можно!»
«Думать — да, но знать — нет… — проговорил Молотов, но поразмыслив, добавил. — А если вождь не добрый? Не кушают — что ли? Или даже не убивают?»
«Не знаю… Если не добрый, дают покушать врагам.»
Молотов сперва тяжело задышал, а потом решил рассмеяться:
«А в твоей Мингрелии?»
«Шутки же у тебя, Михайлович! Мингрелия — это не Африка, а грузинская Швейцария! Но с питанием у нас лучше! Хотя я всё равно вегетарианец!»
«Знаю. Но и это ни при чём. Потому что в Мингрелии тебе бы пришлось быть как раз вождём… Но почему ты всё-таки вспомнил про африканцев?»
«А потому, что мы ведь с тобой не африканцы! Хорошо работаем, а в награду нас могут покушать!»
«Кто? Народ не допустит!»
«Вот опять, Михайлович! Ты народ недооцениваешь! У него больше юмора, чем у тебя. И больше жизнерадостности. Народ, Михайлович, всегда ликует: и тогда, когда вождь на трибуне, и тогда, когда на вертеле!»
«Это твой народ такой, мингрелы! — рассердился Молотов. — Это он придумал шашлыки и вертела! Но человек — не баран!»
Лаврентий громко рассмеялся:
«А зачем сердишься, Михайлович? Конечно, не баран. И даже — если баран. Вот ты про мой народ, а у нас в Грузии есть такой народный поэт, Гришашвили. Иосиф его зовут…»
«Ну, говори! Почему вдруг замолчал?»
«Я не замолчал. Я думаю — как точнее перевести? Он, знаешь, свою книгу стихов назвал так: „Не простудись, барашек-джан“! Понимаешь? То есть — беспокоится о каждом барашке. Чтобы даже не простудился! Но всё равно кушает…»
«Я знаю этого поэта, а что ты этим хочешь сказать?» — растерялся Молотов.