Учитель истории
Шрифт:
— Я отчетливо видел, как стекала по скуле и щеке сына белая жидкость, и Маркиан вдруг резко замедлил бег, перешел на ходьбу, стал задыхаться, хвататься за живот и даже падал. Приди он хотя бы третьим, его бы не пустили за белую линию, а он, упрямый, чуть ли не ползком вторым пересек ее. А над ним уже возвышается тамгаш, весь в железе, великан, с огромным мечом в руках. Как послушная собака поглядел тамгаш на Бейхами, тот на Феофанию; опустила она царственно вниз большой палец, опустился меч на склоненную голову моего сына... И это все на наших глазах! Не дай Бог никому пережить такое!
От вечного рева жены, тайком и не таясь, никак не притуплялась боль Радамиста, а к ней еще одна плакса прибавилась, еще горше стало его положение. И если жене ничем не помочь, только время ее лекарство, то у Аны надежда есть — решил сводить ее на рынок рабов, авось там найдет сестру и брата.
Ану будто на смотрины ведут, тщательно обихаживают: на персидский манер сшили широкое платье из тафты, на голову надели чадру с легкой вуалью для глаз. В округе ходит слух — ищут красивую женщину, с клеймом рабыни на левом плече, убившую и ограбившую Феофанию. Никакого клейма или знака на теле Аны нет, кроме двух-трех соблазнительных родинок, и это вроде успокаивает супругов; но то, что это дело рук Аны, они уже не сомневаются, и хоть и опасно, а считают, что забота о ней — их святая обязанность, отомстила она за сына, и сам Бог ее теперь к ним направил на содержание.
Рынок рабов далек, на противоположном конце Константинополя. Попала Ана в центр столицы Византийской империи — надивиться не может, все заглядывается, чуть шею не сворачивает: такого она не видела и не представляла. Центральные улицы широкие, ровные, светлые, мрамором блестят. Вдоль них многоэтажные дома, и в одном, как потом выяснила, баня, аж семь этажей.
— А зачем такая большая баня? — интересуется она у Радамиста. — Что, все разом купаются? А как воду доставляют? И мужчины и женщины вместе заходят?
Еще много чего Ана спрашивает, этого всего обыватель Радамист не знает, в ответ что-то мямлит. Так, в жару, прошли центр и попали на окраину имперской столицы — тут иная жизнь, иные порядки: смрад, грязь, мухи, узость улочек, нищета, помои летят из окон прямо под ноги, черноглазая детвора проходу не дает, просит подаяние.
На окраине ремесленный базар, потом рынок скота, и последний рынок рабов. Люди: дети и старики, женщины и мужчины, молодые и старые, белые и черные — все на привязи словно скот, и их щупают, в рот заглядывают покупатели, точно как на соседнем рынке, а продавец хвалится:
— Свежий раб, свежий, только привезли — еще здоров и силен, любую работу осилит.
Дважды Ане становилось плохо, ее тошнило и рвало; садилась на корточки от этих жутких сцен. Тем не менее, обошла она все ряды, в каждое лицо заглянула, со всеми, молча, разделила печаль — брата и сестру так и не нашла. На обратном пути все плакала. Где-то уже ближе к центру столицы подошла к крану с водой, вопреки шепоту Радамиста скинула с себя ненавистную чадру: пышные золотые волосы завидным шатром волной покатились с плеч. Прохладной водой она долго омывала лицо, шею, руки.
— Накинь, накинь чадру, — опасливо суетился возле нее Радамист.
Но Ана не торопится, злая на весь этот несправедливый мир, на эти безбожные порядки,
— Ана! Ана! — вдруг раздался вопрошающий крик. — Это ты, Ана, дочь Алтазура и Малх-Азни? — прозвучал родной чеченский язык.
Недалеко, скованный меж пары ослов, стоит тощий, изможденный человек, раб, и до того он грязен, что только глаза и зубы блестят, а остальное все слоями пыли покрыто, и даже обильный пот уже бороздки пробил, привычным руслом стекает.
Радамист попытался удержать Ану, но она резко отстранила его, вглядываясь в лицо раба, медленно подошла к нему.
— Кто ты? — на чеченском спросила она.
— Не узнала? Я Астарх, служил у твоего отца.
— Астарх?! — воскликнула Ана. — Что с тобой случилось, как сюда попал?
— В том бою не повезло, не погиб, ранен был. Нас здесь очень много, около тысячи, в каменоломне... А я вот хожу с ослами кругами, воду для горожан качаю, с самой зимы к ним прикован; с ними ем, с ними сплю, с ними нужду справляю, — слеза покатилась по его щеке. — Одним словом — раб!
— Нет, ты не раб, не раб! — трепетно зашептала Ана.
— Что это такое?! Почему колесо стоит? — из тени оливы вылез толстый надсмотрщик. — А ну пошел, скотина! — едкий свист, и на спину Астарха легла толстая плеть.
— Не смей бить его! — закричала Ана на греческом.
Видимо, надсмотрщик уловил акцент в ее голосе.
— А ты кто такая! Откуда взялась! — и он плетью слегка полоснул по ногам Аны.
— Ах ты, осел, и сын осла! — вскипела Ана.
— Уходи, уходи! — бегая по кругу, взмолился на чеченском Астарх.
— Не смей, пошли! — на ее плечах повис Радамист.
— Ты кого назвала ослом? — тучей нахмурился надсмотрщик, он еще раз, уже ощутимо, хотел стегануть Ану, да она как-то ловко отскочила, неуловимым движением левой руки уцепила кнут, обвила им кисть и так резко рванула, что надсмотрщик, теряя равновесие, качнулся к ней; в это время, дико взвизгнув, Ана сделала выпад и локтем на развороте с хрустом нанесла смачный удар.
Поднялся крик, гвалт, Радамист висел на ее плечах, а Ана, вымещая скопившуюся злость, била кнутом по толстой спине, и только насладившись, еще плюнула на поверженного. Потом, подчиняясь воплям Радамиста, тронулась за ним. На набережной, в сарае знакомого Радамиста, прождали до темноты. Дома еще горше плакала Артемида:
— Нам-то все равно, хоть девочек наших пожалей! — умоляла она.
— Извините за все, — в ответ молвила Ана. — Спасибо. Я уйду.
— Нет, — развернув руки, встал перед ней Радамист. — Только через мой труп ты уйдешь или тебя уведут... А ты замолчи, — прикрикнул он на жену. — Забыла, что она сделала?.. То, что мы с тобой никогда бы не смогли.
Правда, на следующий день попросили Ану схорониться в виноградниках, и не зря: по округе рыскали конные гвардейцы. Так прошли день-два, а потом все вроде бы утихло. Ана вновь спит в доме, только к трапезе выходит под навес. Вскоре эта жизнь ей надоела, и как-то утром пошла она к морю. И чтобы никто ее не видел, и она бы не видела ненавистных людей, уплыла она так, что берега не видно. Только пару часов спустя объявилась она, а на берегу вся семья ее поджидает.