Учитель истории
Шрифт:
Опасаясь, что этот деревенский пустобрех вновь дойдет до Эстери, Малхаз в спешке обдумывал, кого заслать со сватовством к Бозаевым, да и как, еще не имея своего дома, вести невесту в кабинет школы; а тут опять война, и горная, не совсем ласковая зима не за горами, а еще схема Безингера перед глазами витает, все покоя ему не дает, дергает буквально постоянно мозг теребит, требуя быстрее разгадать великую тайну тысячелетия, раз все в твоих руках, и еще сколько мелких да неотложных проблем ежечасно возникает даже в таком высокогорном захолустье, если ты деятельный, активный человек, а не какая-то безликая вошь, с жалостью или с ехидством наблюдающая за происходящим, называя мир бездумной суетой.
«Что делать, как быть?» —
— Знаю, виновата, из-за меня чуть не побили, так они у тебя еще прощения просить будут. Вот посмотришь, Малхаз. Ведь Красный Бек не только наш ученик, он мне родня, он не знал, что я там тоже была...
— Пата, ради Бога, — вскочил учитель истории, умоляя, — не вспоминай об этом, не говори мне об этой гадости... Всех простил, все позабыл, и тебе этого же желаю.
Взволнованные, с раскрасневшимися лицами, они старались не смотреть друг на друга, чувствуя неловкость. Долго молчали. Потом учитель истории медленно подошел к доске, взял мел, будто хотел что-то нарисовать, и, все еще не глядя на директора, тихим, но твердым голосом начал:
— Пата, может, так не положено... Гм, так я уже не маленький, и нечего юлить, всякие сплетни и чушь выслушивать и городить. — Теперь он обернулся и смотрел прямо на Бозаеву. — Нам надо жить, выживать... я сегодня засылаю к вам сватов... Лучше в этом деле мне помоги, и без каких бы то ни было отговорок в эту субботу я хочу на Эстери жениться.
— Малхаз! Малхаз Ошаевич, ты... нет, я не буду говорить, — с широко раскрытыми глазами Бозаева попятилась к двери, у самого выхода застыла, какая-то блаженная улыбка застыла на ее уже немолодом, обветренном лице. — Только в эти дни я тебя по-настоящему узнала. Ты... ты настоящий мужчина! — она взмахнула руками. — Ой, ведь война, а столько дел, столько радостных дел! Я побежала, надо готовиться! — она скрылась, и тут же ее голова появилась вновь. — Малхаз, поверь, она достойна тебя, достойна, — и уже из коридора, уходя. — Как я рада! Какое счастье! Да, мы будем жить, мы будем жить, Малхаз!
Часть III
Уже вплотную к Тереку подошли федеральные российские войска, уже из всех орудий обстреливают и так полуразрушенный Грозный, уже круглосуточно бороздят небо над горами Чечни самолеты и вертолеты, кое-где уже бомбили, и есть слух, что высаживался десант для захвата высокогорных баз чеченских боевиков, — какая тут свадьба, какое веселье? Да в том-то и загадка — чеченцы народ непокорный, строптивый, по своим канонам жить хотят. Как бы под мышкой, будто смущаясь, кто-то притащил к школе, куда к обеду привели невесту, уже видавшую виды гармонь. Вначале потянули инструмент тихо, неуверенно, как бы пробуя на звук; разлилась по аулу и по ущелью грустная народная мелодия, а потом сели рядышком молодые горянки, завели унылую песнь о новой войне, а потом, тоже печальную, о неудавшейся любви. Тут кто-то гаркнул:
— Что за траур в день свадьбы!
— Лезгинку давай! — закричала молодежь.
Моментально, будто из-под земли, в чьих-то предусмотрительных руках забил барабан бешеную джигитовку, сразу же во всю ширь школьного двора образовался танцевальный круг — первым для открытия торжества, по-молодецки гарцуя, пошел в древнем кавказском танце самый старый, самый уважаемый житель села.
— Арс-тохх! — бравадно крича, сделал он первый, взбадривающий музыкантов замысловатый пируэт.
—
Во всю ширь раскрылась благословенная гармонь, забил в диком темпе кожаный барабан, стал разгораться азарт кавказской лезгинки позабыв о войне, потянулся улыбающийся народ со всего села к школе. А людей в селе ныне много, беженцев с равнины больше, чем сельчан.
Сам Шамсадов Малхаз всю эту процессию тайком наблюдал из окна второго этажа школы. «Почему главный “виновник торжества” не может появляться на чеченской свадьбе?» — как жених впервые осудил он традицию гор. «Надо разобраться», — как историк подумал.
А народ все прибывает, во всех кабинетах с размахом накрываются столы, с первого этажа поползли по округе пьянящие ароматы кавказской кухни; всюду смех, шутки, детский визг.
В том, что жених здесь, особой крамолы нет, просто подтрунивают над Малхазом все кому не лень, посмеиваются: наконец-то обуздали под старость лет. Словом, неуютно жениху на собственной свадьбе. Воспользовавшись запасным выходом, задним двором, а потом и огородами, он покинул село; есть у него с кем поделиться радостью, кто так же, как он, не может присутствовать на свадьбе, но он верит — Ана рада за него!
Пещера Нарт-Корт, где хранится скрываемый тубус Безингера, совсем рядом — через два перевала. Здесь хоть и раскисшее по осени, но подобие дороги, а вернее, колея в глиноземе есть, по которой с альпийских гор сено везут.
Сейчас по колее не пройти, глина к модным туфлям так и липнет, и приходится учителю истории обочины держаться, уже увядающую травку подминать, а травка хоть и на последнем издыхании, по старческой сухости тверда — оставляет на кожаном глянце многочисленные царапины, портит свадебный наряд жениха. Конечно, в таком виде в горы не ходят, да больно уж хотелось Малхазу, чтобы в такой день Ана увидела его в полном параде, а более и разделить-то эту радость вроде и не с кем, до того отстранен он от сельчан, погружен в иной мир, в иную реальность — днем и ночью перед глазами схема Зембрия Мниха. Вроде все слова он давно на чеченский лад перевел, а смысла или загадку понять не может, и картинка внизу какая-то странная — от солнца луч будто в ущелье наискось падает, от земли уходит снова к склону — значит, отражается, или что еще, в общем, пока не по зубам эта схема Шамсадову, да сегодня и не хочет он о ней думать, просто решил разделить свою радость с Аной.
Однако это не так, и в нынешний, безусловно, судьбоносный, праздничный день загадка схемы Мниха терзает его сознание, не дает расслабиться, свободно и счастливо вздохнуть. Под эти непрестанные раздумья Малхаз довольно быстро преодолел оба перевала; на вершине ветер силен, ледяной, пронзительный. Зато вид — завораживающий, оттого и тянет к вершинам! К северу, к равнинам плотная серовато-мутная непроглядная пелена; это отяжелевшие осенней сыростью равнинные тучи не смогли с ходу покорить вершины Кавказа, застряли, набираясь сил и злости, у подножия Черных гор, и только редкие, более легкие белесо-кучевые округленные, в спокойствии ласковые, облака проникли предвестниками непогоды к высокогорью, еще ласкаются к склонам гор, щедрой влагой лижут неприступные скалы, чтобы еще труднее было по ним ходить. А последний участок пути к пещере — узенькая каменистая тропа, и без ласк облаков вечно скользкая от щедрых всходов лобария, так что след серны или горного козла, не говоря о человеческом, надолго оставляет свой отпечаток на бордово-зеленоватом покрывале лишайника. Тут же, на этом природном подмостке, густо проросли колючие кустарники терна и бирючины, а под ногами на сотни метров отвесная скала, из которой с жизнестойким упрямством кое-где проросли искривленные судьбой деревья и кустарники. На самом дне манящей ленточкой блестит обмельчавшая по осени тихая речушка: все дико, все первозданно, тишина, будто покой перед зимней спячкой.