Учитель
Шрифт:
— В молодости мы все очень умные.
— Вы были моложе, чем я сейчас. Вам было…
— Двадцать пять…
— Подумать только… А в другой раз мы сидели в саду около Светлой, помните?
— Мы не один раз там сидели.
— А я помню про один раз. К нам подошел старик. Нищий. Вы ему подали, а Леля Матюшина сказала: «А чего он не работает?» И Коля Ипполитов сказал: «Мой папа нищим не подает…» И все нам тоже говорили: «Нельзя поощрять». А вы…
— Что же я сказал?
— Не помните? Правда, не помните?
— Не
— А вы сказали: «Им хуже, чем нам». И все. И больше я на этот счет не задумывалась: им хуже, чем нам. И подаю.
— Вредные я внушал идеи.
— А теперь я их своим детям внушаю. Теперь уж ничего не поделаешь. Это стало мое… Да что же это такое, я все говорю, говорю. И не спросила даже, как вы попали в Цветаев? Зачем?
— Отбываю! — басом сказал кто-то, и в окошко просунулась огромная ручища с двумя трехрублевками.
И Сергей понял, что это тот, кто поплывет на катере в Истомино и чье место он займет в номере на троих.
Сергей лежал на узкой гостиничной кровати у самого окна. Окно выходило на реку. Соседи по номеру спали. Они не проснулись, когда он вошел. Один, что поближе к двери, чуть покряхтел, когда Навашин ощупью пробирался к свободной койке. Он лег и приготовился к бессонной ночи. Он дорого бы дал, чтобы уснуть. Но не спал. Слушал. По ночам он всегда слушал. В Свердловске — трамвайный скрежет. В Кленах — тишину. В поезде — стук колес. Чей-нибудь шепот. Или плач. А здесь всю ночь напролет у реки хохотали лягушки.
Коля Ипполитов видел Володю в Москве. «Ну что ж, надо искать. У меня сейчас не своя жизнь. Свое только одно: найти Володю». Володя единственный человек, которого он не только хотел, но и должен был увидеть. Ищи, как хлеба, найдешь скоро…
…Окно стало серым. Луна ушла, и река за окном потускнела. Погнали стадо. Натужно и злобно замычал бык. Язвительным высоким голосом издалека отозвалась коза.
И когда совсем рассвело, он уснул.
— Ну, я Парфентьев. Вам чего?
Он говорил из-за калитки, и слова его заглушались свирепым лаем. Собака металась, слышно было, как гремела цепь.
— Это длинно рассказывать. Не хотите впускать, выходите сюда.
Хозяин откинул крючок и приоткрыл калитку. Собака прыгнула и, полузадавленная ошейником, рухнула наземь с хриплым, обрывистым лаем.
— Молчать. На место, — лениво сказал хозяин и посторонился, пропуская Навашина.
За приземистым домом с большой застекленной террасой стояло бело-розовое облако.
— Чего глядите? Сад как сад. Как в песне поется — «расцветали яблони и груши». Давайте пройдемте.
И хозяин пошел по дорожке, вымощенной мелким булыжником, вглубь сада. Среди цветущих яблонь затерялась маленькая беседка, а в ней легкий столик на полых металлических ножках и такие же легкие стулья, покрытые пестрыми ситцевыми
— Ну? — сказал Парфентьев.
— Я сяду, — сказал Навашин.
— Садитесь. Ну?
— Недавно умер Александр Михайлович Морозов, — сказал Навашин.
— Царство ему небесное. Ну?
— Перед смертью он просил меня помочь его дочери вернуть дом.
— Ну и как же вы ей поможете?
— Это уж моя забота. Но начать я решил с вас.
— У меня дарственная по всей форме. Не дураки.
— Как хотите. Я мог сразу пойти в горсовет.
Парфентьев сидел перед ним, положив на стол короткопалые, широкие руки. У него было узкое лицо и крупные, толстые губы. Вокруг лысины стояли легкие седые волосы, но брови над голубыми глазами были густого черного цвета. Слушая Сергея, он ничуть не изменился в лице, только облизал и без того мокрые губы.
— Я дочери Александра Михайловича щедрой рукой отвалил, несмотря что получил дом в подарок. А подарок… Ну что вам сказать? Если б не я, Александр Михайлович давно бы преставился. Вы, видать, из тех мест, знаете, что там люди по краю ходят… А я его и подкармливал… и на тяжелые работы не посылал… поскольку была у меня такая возможность… Он меня и отблагодарил — домик вот в подарок дал. А дочке его…
— Вы дочери Александра Михайловича щедрой рукой отвалили, это верно. Полторы тысячи и восемь лет лагерей.
— А я-то при чем? Время было такое. Суровое. Тут я ни при чем. А дом… Про дом я скажу вам так…
И вдруг, отстранив ветку, покрытую нежными розовыми цветами, у входа в беседку встала женщина. Тощая, с выступающими вперед длинными зубами, она, задыхаясь и ловя ртом воздух, громко прошептала:
— Что ты их слушаешь? Что ты их слушаешь? Тут две яблони стояли… и одна… груша гнилая… А теперь… Сад… И террасы не было… И пристройки не было… А сейчас… дом… Вот этими руками… на горбу…
— Ступай отсюда. Ну?
Она стояла, будто вросла в землю.
— Ну? — Парфентьев чуть приподнялся, и женщина заторопилась к дому, тяжело стуча башмаками по камню дорожки.
— Вы не скажете, где здесь почта?
— Отделение связи? — спросила женщина с буханкой черного хлеба под мышкой. — А вот спуститесь по этой улице. У самой реки, на пригорке.
Он пошел вниз по горбатой улице. Дорогу ему пересекла толстая важная утка с выводком желтых утят — она гнала их впереди себя. Они ковыляли, сбившись в кучку, на своих тонких ножках и взволнованно крякали. Навстречу шел лохматый старик. Он тащил на веревке черную грязную козу, а она почему-то упиралась и не хотела идти. Под ноги Навашину вдруг бросилась маленькая собачонка и залаяла тонким злым голосом. А у него в ушах еще раздавался гулкий бас парфентьевского пса.