Учитель
Шрифт:
До этого Навашин о чем-то говорил с математиком. Но тотчас забыл о чем. Надо уезжать. Надо уволиться и уехать. Не дожидаясь конца учебного года. Придумать любую причину… Убедить, уговорить, чтобы его отпустили. Скорее!
Но за ним пришли в ту же ночь. Вот как это было.
— Боже мой, Сережа, сколько лет, сколько зим в буквальном смысле этого слова! Сейчас же, сейчас же в ванну. Не надо, не надо мне твоего чистого, я тебе дам Петино белье и Петину рубашку.
— Петину?…
— Петя — это мой муж. Мы с Вячеславом расстались вскоре после твоего отъезда. Петя — очень крупный конструктор. Сегодня мы обмываем
— Я тоже не осуждаю. Не будем об этом.
— Жизнь есть жизнь, и с этим надо считаться. Скоро придет Петя, он будет рад тебя видеть. Он очень родственный человек. Да, любит родственников. Ты не беспокойся, он встретит тебя с распростертыми объятиями, и не бойся ты скомпрометировать. Теперь у всех возвращаются, куда ни посмотри. Раньше скрывали, а теперь сообщают: мол, мать вернулась, или отец, или там дядя. Нараспашку стали говорить. А я никогда не скрывала. Да, двоюродный брат репрессирован. Да, я за него отвечать не могу, и Петю предупредила, когда он придумал на мне жениться. Мы живем с ним душа в душу. Буквально. Только у него есть два сына, и это пока не урегулировано. Очень распущенные дети, а перевоспитывать — дело трудное. Ты, как педагог, это хорошо знаешь. Они сейчас на даче. Я из-за них даже на дачу не езжу, дачу разлюбила. Очень распущенные. Старший перешел в десятый, потом наладим его в военное училище. А меньшого еще не поздно в Суворовское, ему двенадцать. Это для них будет хорошая школа. Надо, пока не поздно, дисциплинировать. Ну, справишься? Ванна уже полная. Вот тебе все чистое. Вот тебе мочалка. Мыло. Вот в этом ящичке пемза. Грязное сюда положишь.
Ольга вышла, и он остался один в просторной, выложенной кафелем комнатке. Все было ослепительно белое — ванна, кафельные стены, раковина. На стеклянной полочке под зеркалом стояли пузырьки с разноцветными жидкостями. Пузырьки были высокие, с узкими горлышками и низенькие пузатые, широкогорлые. Гладкого стекла и граненые. Гребенки — красные и голубые с частыми кривыми зубчиками.
Он взял в руки круглый кусок твердого розового мыла. И тотчас положил его обратно в мыльницу. Намылить мочалку этой гладкой розовой драгоценностью? И думать нечего. Полотенце было пушистое, в зеленую и красную полоску. Мочалка — варежкой, только без большого пальца. Такими моют детей.
Он разделся. Осторожно, даже как-то зачарованно коснулся рукою горячей воды и тотчас, уже не раздумывая, перекинул ногу за борт ванны. И погрузился в воду. Благословенное тепло обдало его и разлилось по всему телу. Он лежал вытянувшись и ни о чем не думал. Вода была очень горячая. Тугая горячая струя с трудолюбивым шумом текла для него из крана, сине-красные лепестки огня горели для него ровно и весело. Он долго лежал, не шевелясь. Потом протянул руку и взял мыло.
Большой овальный стол расцветал у него на глазах. В хрустальных вазочках сверкала и лоснилась черная икра. На длинном блюде вытянулось узкое тело селедки, покрытое шубой из белоснежного лука. В круглых фарфоровых мисках купались в густом серо-желтом соусе куриные ноги и крылья. Ореховый запах смешивался с острым запахом уксуса и чеснока. Тарелки с разноцветной фасолью, горки тонко нарезанного белого и черного хлеба, островки красной икры, прямые, как жезлы, тюльпаны в длинных граненых стаканах, желтое масло, зеленые салаты и вина, вина, вина — все это сверкало и переливалось под щедрым светом богатой люстры. Посередине стола стояло большое плоское блюдо с красными мухоморами: ножкой грибу служило крутое яйцо, а шляпкой — половина помидора, посыпанная мелкой яичной крошкой.
— Все сама, все сама! — набожно приговаривала Ольга. — Заметь, Сережа, ничего покупного. Колбасы, ветчина — это пусть ставят на стол, которые в хозяйстве не понимают. Есть такие неделухи, ничего сами не умеют. Из закусок мы покупаем только икру. Ну и сыр. Иногда некоторые любят закусить сыром. Откроем окна пошире, вот так. Потушим свет, еще светло. Скоро начнут съезжаться. Пойду ополоснусь.
Она еще раз окинула стол влюбленным придирчивым взглядом и ушла в ванную. Было очень тихо, только доносился шум льющейся воды и приглушенное гудение газовой горелки в ванной. За окном молчал пустой вечереющий двор. Надо удирать. Ольга обидится, но ничего не поделаешь. О том, чтобы остаться, нечего и думать.
Взметнулись занавески на окнах — кто-то открыл входную дверь своим ключом. Наверно, Петя. Конструктор. Но нет, в передней послышались мальчишеские голоса, и тотчас в столовую вошли два мальчика — белобрысые, загорелые. Они были очень похожи друг на друга.
— Какая еда! — воскликнул меньшой.
— Здравствуйте! — сказал старший.
— Здравствуйте, — как эхо повторил вихрастый. Они выжидающе поглядели на Сергея.
— Навашин, — сказал Сергей.
— Валера — в честь Чкалова, — сказал старший.
— Толик — в честь Ляпидевского, — сказал вихрастый и пояснил: — У нас папа авиаконструктор, поэтому мы — в честь летчиков.
И тотчас оба, как загипнотизированные, повернулись к столу.
— Давай, не теряй времени, — сказал Валерий.
Они сели за стол. Толик положил себе салату и холодной телятины, Валерий зачерпнул ложкой икру.
Они ели как очень проголодавшиеся люди: деловито, быстро и молча. Только Валера предупредил:
— Не сори, поаккуратней.
— Есть такое дело, — покладисто ответил Толя и снова углубился в еду.
И тут вошла Ольга. В купальной шапочке и легком цветастом халате, она растерянно остановилась в дверях.
— Откуда вы? — вскрикнула она. — Зачем… вы? Что это значит?
— А что? — спокойно ответил Валерий. — Мы уже три дня без копейки денег, все проели. Что же нам, с голоду помирать?
— Дети, вот вам пятьдесят рублей, и немедленно уезжайте обратно на дачу.
— Двести, — не задумываясь, сказал Валерий.
— Ты с ума сошел! Семьдесят пять и ни копейки больше! — крикнула Ольга.