Удача – это женщина
Шрифт:
Улыбающаяся Энни появилась из кухни, чтобы поприветствовать китайца. Она приготовила роскошный обед в честь его приезда, и они все вместе уселись за длинный сосновый кухонный стол, чтобы отведать томатного супа, приготовленного из выращенных своими руками помидоров, свежей рыбы, только что выловленной в реке, овощей с собственного огорода и яблочного пирога со сливками. Яблоки еще недавно украшали яблоню в саду, а сливки были получены из молока коровы, которую они уже успели завести. И хотя Лаи Цин в жизни не пробовал такой еды, он вежливо улыбнулся и сказал, что это очень хороший обед на западный манер.
После обеда все расселись у огня, и Энни с любопытством посмотрела на Лаи Цина. Она заметила, что новая одежда висела на его худом теле, как на вешалке, лицо с выдающимися скулами тоже выглядело
— Расскажи нам, что привело тебя в Америку, Лаи Цин. Лаи Цин помолчал, собираясь с мыслями. За окном стояла непроглядная темень, и стекло сотрясалось от порывов холодного ветра. Он оглядел маленькую уютную гостиную, освещенную огнем камина, и подумал о том, что никогда прежде не понимал, насколько могут быть теплыми и располагающими к беседе обстановка уютного жилья и компания друзей — людей, которых он любил и которые, он знал, любили его. Его сердце переполняли сильные добрые чувства, хотя он и начал рассказ в своей излюбленной бесстрастной манере.
— Мои дорогие друзья. До сих пор вы рассказывали мне откровенно и без утайки о своей жизни. Я — иностранец, человек другой расы и культуры, поэтому вы имеете полное право проявить любопытство на мой счет. Я расскажу вам, как я попал в Америку.
Женщины затаили дыхание. В камине с шумом рухнуло прогоревшее бревно, разбросав вокруг себя множество крохотных искорок. Щенки заворочались на коврике. Через некоторое время Лаи Цин продолжил:
— Там, где я когда-то жил, в провинции Ан-Вей на берегу Янцзы, деревенскому помещику принадлежало все: земля и дома на ней, пруды и утки, которые в них плескались, рисовые посевы и плантации шелковичных деревьев. Все мы, крестьяне, также принадлежали ему. Мой отец занимал должность смотрителя за утками помещика, которые чрезвычайно ценились за их вкусное мясо. Время от времени помещик посылал уток в город, чтобы там их закололи и продали на рынке. Моя сестра и я занимались тем, что сопровождали к берегу реки утиное стадо, предназначенное к продаже. Чтобы утки не разбежались, мы вооружались длинными хворостинами и подгоняли отставших, но ни в коем случае не должны были наносить дорогой птице вред. Мей-Линг и я Жалели бедных птичек и думали иногда, догадываются ли утки о том, какая судьба их ожидает, поскольку время от времени они начинали возбужденно крякать и даже пытались улететь. Но крылья у них были подрезаны, и они только беспомощно били ими о землю, продолжая двигаться в нужном рам направлении навстречу Великой реке и своей судьбе.
Мягкосердечная Мей-Линг обычно принималась плакать, когда мы добирались до берега. Из всех уток всегда находилась одна, которая заметно отличалась от прочих. Мей-Линг брала полюбившуюся ей птичку на руки и гладила ее по перышкам, шепча слова успокоения и одобрения. После этого мы печально выпускали уток в желтые воды Великой реки.
Но худшее было еще впереди. Вымотанные длинным переходом от деревни до берега усталые утки должны были плыть до самого Нанкина — а это не менее ста миль. Наши глаза наполнялись слезами, когда мы следили за тем, как они отправляются в последнее путешествие, подгоняемые людьми на сампанах, которые плыли по бокам, сзади и впереди стаи, не давая уткам изменить курс и улизнуть от надсмотрщиков. А сзади тоже плыла лодка, и птицам приходилось выбиваться из сил, чтобы не попасть под ее тяжелый нос. Остановок на отдых также не предвиделось, только с наступлением ночи уток выводили на берег, но рано утром они снова оказывались в реке и плыли до Нанкина, чтобы там встретить свою печальную участь.
Мой отец всегда отправлялся в Нанкин в одиночку. За все Эти годы он ни разу не попросил кого-нибудь сопровождать его. Но вот однажды он сообщил нам с сестрой, что на этот раз возьмет нас с собой в путешествие. Мне тогда исполнилось девять лет, а Мей-Линг — тринадцать. Она походила на нашу мать и была хорошенькая — волосы доходили у нее до поясницы, но она носила
Когда мы наконец отправились в путешествие по реке, то плыли не в одной сампане с отцом, а в маленькой лодочке, и должны были следить за тем, чтобы утки не разбредались в разные стороны. Это было даже и неплохо, поскольку, находясь в удалении от отца, мы лишали его возможности нас ругать и награждать подзатыльниками.
По реке шел большой поток грузов, и в нижнем течении лодки, джонки и сампаны попадались все чаще и чаще. Тогда я впервые увидел белые пароходы под иностранными флагами, большие джонки, перевозящие соль, и огромные деревянные плоты, на которых жили семьями люди. Но глаза Мей-Линг по-прежнему были красными и припухшими от слез, до того ей было жаль бедных маленьких уточек.
До этого путешествия весь наш мир ограничивался родной деревней. Мы никогда не видели города и были поражены видом сотен судов и кораблей, выстроившихся в ряд по реке неподалеку от Нанкина. В городе нас напугали оживленное уличное движение и толпы спешащих людей. Тележки, запряженные мулами, тащили огромные мешки, едва ли не большие по размерам, чем сами животные. Мы, нервные и испуганные, боязливо гнали наше утиное стадо, направляясь к месту последнего пристанища наших пернатых друзей. Кругом сновали кули, которые несли на бамбуковых шестах тяжелые корзины с грузом и норовили притиснуть нас с сестрой к обочине. Время от времени толпу прорезали носилки, на которых восседал дородный купец, а носильщики оглашали улицу предупредительными криками.
Мей-Линг внезапно остановилась, чтобы подивиться на роскошную даму, одетую в платье из желтого шелка и стеганый шелковый жакет. Лицо женщины было покрыто белилами и раскрашено румянами и помадой, а черные волосы украшены подвесками из жада. Мы было решили, что перед нами родственница императора, поскольку только приближенные ко двору имели право носить желтый цвет. Я и Мей-Линг едва не задохнулись от восторга, рассматривая ее крошечные перебинтованные ступни, которые она продемонстрировала, выбираясь из носилок и направляясь в магазин, торгующий дорогими шелками всех цветов радуги, — изумрудно-зелеными и индиго, золотистыми и алыми. Потом мы едва не натолкнулись на человека, который выскочил прямо на нас из-за угла, ударяя в огромный гонг. За ним бежал человек со связанными руками, который оказался жуликом. За жуликом, в свою очередь, поспешал заплечных дел мастер, который с каждым ударом гонга хлестал по обнаженной спине вора пучком тонких бамбуковых прутьев.
Нас совершенно ошеломили прилавки, заваленные грудами всевозможных съестных припасов и продуктов, о существовании которых мы даже не подозревали: бутылочками рисовой водки различных сортов, пузатыми сосудами со специями и маслами и пастой из семян лотоса. Мы глазели на храмы, раскрашенные алым, зеленым и золотым, на барельефы в виде позолоченных львов, серебряные светильники и огромные толпы молящихся. Наше обоняние ласкал душистый дым сотен и сотен ароматических палочек, и мы притихли, подавленные осознанием окружавших нас богатств и собственной нищеты. Наши бедные деревенские головенки были переполнены разнообразнейшими городскими впечатлениями, запахами и звуками, но мы, тем не менее, не переставали оплакивать судьбу наших маленьких усталых уточек, поскольку все ближе и ближе подходили к обшитому деревом загону, где должны были их оставить. Здесь Ки Чанг-Фен получил причитающиеся ему деньги и велел нам возвращаться на сампан и ждать его там.