Удачливый крестьянин
Шрифт:
Но оставим моих племянничков, – они отвлекли меня в сторону от повествования; впрочем, это даже к лучшему – пусть читатель с самого начала привыкнет к отступлениям; я, правда, и сам не знаю, буду ли часто к ним прибегать; может быть да, а может быть нет. Не могу ручаться, да и зачем себя связывать? Я рассказываю свою жизнь; а если сюда примешается что-нибудь постороннее, значит, так само собой вышло, я ничего не придумывал нарочно.
Итак, мой старший брат возил господам вино с фермы, которую арендовал наш отец.
Но после женитьбы брат обосновался в Париже, и пришлось мне взять на себя его обязанность отвозить вино в город.
Мне было тогда лет восемнадцать-девятнадцать; многие находили, что я красивый парень, насколько может быть красив простой крестьянин с обветренным и загорелым от солнца лицом. А в общем я действительно был недурен собой; особенно
Так вот, вскоре после женитьбы брата, нагрузив бочками телегу, явился я в Париж, мужик мужиком.
Этот огромный город привел меня в восторг; я не столько удивлялся, сколько восхищался. [2] Как говорится, я увидел свет, и свет пришелся мне по вкусу.
В господском доме меня ждал самый радушный прием. Я сразу полюбился всей челяди и смело судил и рядил обо всем, что попадалось мне на глаза; в рассуждениях моих им нравилась деревенская смекалка, и они без конца спрашивали, что я думаю о том и о сем.
В первые пять-шесть дней после моего приезда в доме только и было разговоров, что о Жакобе. Наконец, сама барыня пожелала взглянуть на меня – так много она наслушалась обо мне от служанок.
2
Я… восхищался. – Такие же чувства испытывала и впервые попавшая в Париж молодая Марианна, героиня другого романа Мариво: «Не могу вам передать, что я почувствовала, увидев большой шумный город, его народ, его улицы. Мне это показалось просто лунным царством; я была сама не своя, прямо себя не помнила; я смотрела вокруг, широко раскрыв глаза от удивления» (Mapиво. Жизнь Марианны. М., 1968, стр. 39). В начале XVIII в. Париж был действительно одним из самых больших, густонаселенных городов Европы; он насчитывал около 29 000 домов и 850 000 жителей. Монтескье в «Персидских письмах» вкладывает в уста перса Рики следующее описание города: «Париж так же велик, как Испагань. Дома в нем очень высокие; право, можно подумать, что все обитатели их – звездочеты. И, разумеется, город, в котором шесть-семь домов нагромождены друг на друга, крайне многолюден, так что когда все выходят на улицу, получается изрядная толчея» (Письмо XXIV). Такое впечатление Париж производил на путешественников на протяжении всего XVIII в.
Это была дама, проводившая жизнь в удовольствиях большого света; она ездила на все театральные представления, ужинала в гостях, ложилась спать в четыре часа утра, вставала в час пополудни, принимала в своем будуаре вздыхателей, получала любовные письма и разбрасывала их где попало, так что всякий мог их прочесть; впрочем, никто особенно не любопытствовал; служанки считали, что так оно и должно быть, муж всем этим ничуть не смущался. Можно было подумать, что иначе и не следует вести себя замужней женщине. У себя дома госпожа вовсе не слыла ветреницей; и это правильно, ведь она дурила не умышленно и совсем не замечала своей ветрености. Женщина не может считаться кокеткой, пока сама не знает этого за собой, [3] пока, ведя даже самую безалаберную жизнь, находит ее благопристойной и общепринятой.
3
В своем журнале «Кабинет философа», выходившем в 1734 г., Мариво поместил пространное рассуждение о кокетках, перекликающееся с мыслями, изложенными в романе. Осуждение кокеток было для писателя важно, так как в них он видел еще один вариант ханжества и притворства. В «Кабинете философа» (л. 5) Мариво отмечает, что «кокетка умеет лишь нравиться, и не умеет любить», что душа у нее черства, а сердце как камень, что ее доброта продиктована не сердечным порывом, а расчетом и т. д. (См. Marivaux, Oeuvres complиtes, t. IX, P. 1781, p. 614–621).
Такова была наша барыня; она вела этот образ жизни так же непринужденно и просто, как все мы пьем и едим. Словом, это была самая милая и откровенная распущенность. Я сказал «распущенность» и не оговорился, ибо, при всей искренности и непосредственности этой дамы, иначе ее поведение не назовешь.
А в остальном я не видывал женщины более приветливой; манеры у нее были под стать лицу – мягкие и приятные.
Она была добра, великодушна; с людьми не чинилась, с прислугой не важничала, подобострастия и реверансов
– Здравствуй, дитя мое, – сказала она, когда я подошел, – ну, как тебе понравился Париж?
Затем, обернувшись к служанкам, она добавила:
– Право, для деревенского парня он совсем недурен.
– Помилуй бог, сударыня, я у нас в деревне самый корявый, – отвечал я.
– Так, так, – заметила она, – ты хорош собой и к тому же совсем не глуп. Мой тебе совет – оставайся в Париже. Из тебя выйдет толк.
– Дай бог, сударыня, – ответил я, – ум-то у меня есть, да вот денег нет, так оно и выходит неладно.
– Ты прав, – рассмеялась она, – но этой беде можно помочь; оставайся у нас, я приставлю тебя к своему племяннику, который скоро приедет из провинции поступать в коллеж; [4] будешь ему прислуживать.
– Награди вас господь, сударыня, – отвечал я, – скажите только, твердо ли ваше намерение, тогда я напишу отцу; глядя на вашего племянника, я и сам стану ученым; вот увидите, когда-нибудь прочту вам наизусть целую мессу. А что! Все в жизни от случая; иной и сам не знает, как его угораздило стать викарием [5] или епископом.
4
В XVIII в. дети из богатых семей, как правило, начальное образование получали дома. Обычно первые уроки давал ребенку местный кюре, монах соседнего монастыря или специально нанятый учитель. Получив начатки знаний, подросток мог быть отдан в коллеж, где заканчивал образование. Коллежей в Париже в начале XVIII в. было множество, некоторые существовали еще с XV в., причем все в том же самом, часто очень неудобном, пришедшем в ветхость помещении. Система воспитания и курс наук были во всех коллежах приблизительно одинаковы, но наиболее славился «Коллеж Людовика Великого», в котором учились дети аристократии.
5
Викариями в католической Франции назывались помощники приходских священников, кюре, в отсутствие последних выполнявшие их обязанности Очень часто викарии бывали домашними учителями и руководили местными приходскими школами. Должность викария известна с XII в.
Речи мои понравились барыне; ее веселость еще больше воодушевила меня, и я ничуть не стеснялся болтать глупости, лишь бы выходило побойчей; при всей своей деревенской тупости я уже понимал, что глупые речи не поставят в укор человеку, который вовсе не обязан быть умным, зато всегда похвалят за бойкость в разговоре, даже если он несет околесицу.
– Какой занятный малый, – сказала барыня, – я позабочусь о тебе; а вы, – обратилась она к своим горничным, – берегитесь! Сегодня вас забавляет его простодушие, вас смешат его мужицкие манеры, но дайте срок, этот деревенский парнишка станет опасен для женщин; предупреждаю вас!
– О нет, сударыня, – возразил я, – зачем ждать: я не стану опасен, я уже стал! Такие красивые барышни – лучшая школа для мужчины; никакая деревня не устоит; достаточно на них взглянуть, и сразу чувствуешь, что ты прирожденный парижанин.
– Как! – воскликнула она. – Ты уже научился отпускать комплименты! Которая же тебе больше нравится? (Горничных было три.) Жавотта у нас красивая блондинка, – добавила она.
– А мадемуазель Женевьева – красивая брюнетка, – подхватил я, не долго думая.
При этих словах Женевьева слегка покраснела – то была краска польщенного тщеславия – и постаралась скрыть удовольствие улыбкой, которая говорила «спасибо» и в то же время должна была означать: «Я улыбаюсь только потому, что его неуклюжие любезности смешны».
Ясно одно: удар попал в цель. Как покажет дальнейшее, мой клинок нанес ее сердцу тайную рану, что я не преминул отметить про себя; я понимал, что мои слова не могли ей не понравиться, и с того же часа стал наблюдать за ней, чтобы убедиться в правильности моих предположений.