Удачливый крестьянин

де Шамбле?н де Мариво? Пьер Карле

– В самом деле? – сказал молодой человек. – Вы судитесь с вашей супругой? Сочувствую вам. Как это неприятно для светского человека. А из-за чего вы с ней поссорились?

– Хм, из-за чего? – отвечал тот. – Много ли надо, чтобы поссориться с женой? Быть чьим-либо мужем – ведь это само по себе значит вести тяжбу против своей жены. Всякий муж либо защищается, либо нападает. Иногда этот судебный процесс не переходит через порог дома, а иногда выплескивается наружу. Мой выплеснулся.

– Я решительно не хотел жениться, – заметил офицер. – Не знаю, плохо или хорошо я поступил, но до сей поры в решении своем не раскаиваюсь.

– Счастливый вы человек! – воскликнул ведущий тяжбу муж. – Мне бы так! А ведь я тоже хотел остаться холостяком; я даже много раз удерживался от искушений,

куда более опасных, чем то, которое меня погубило. Сам не понимаю, что со мной случилось; затмение нашло. Ну да, я был влюблен, – так, немножко, гораздо меньше, чем в другие разы; и вот – женился.

– Вероятно, барышня была богата? – предположил молодой человек.

– Да нет, – – отозвался тот, – не богаче других; и не моложе. Этакая рослая дылда, лет тридцати двух, тридцати трех; мне было сорок. Я тогда судился со своим племянником, – сутяга, каких мало; с ним я еще и до сих пор не разделался, но все равно пущу разбойника по миру, пусть сам останусь без гроша; впрочем это другая история, о ней я рас_: скажу отдельно, если успею. Моя ведьма (я говорю о жене) была родственницей одного из судей, выступавших по моему делу; мы были знакомы, и я отправился к ней с просьбой походатайствовать за меня. После первого визита пришлось сделать второй, я зачастил к ней, а там стал бывать чуть ли не каждый день, – сам не знаю, зачем; вошло в привычку. Семьи наши принадлежали к одному кругу; у нее было состояние, у меня нет; пошли слухи, что я собираюсь жениться на ней; мы оба посмеялись.

«Надо встречаться пореже, чтобы положить конец этим толкам; как бы не выдумали чего похуже», – сказала она со смехом.

«Вот еще! – возразил я. – Я как раз намерен влюбиться в вас; что вы на это скажете? Нравится вам такая мысль?»

Она не сказала ни да, ни нет. На другой день я снова пришел и опять шутил насчет этой будущей любви, а любовь-то, оказывается, уже пустила корни, да так, что я и не заметил, не почувствовал, ни разу даже не сказал: «Люблю вас». Что может быть противней подобной любви по привычке? Она застигает врасплох. До сих пор выхожу из себя, как подумаю об этом; нет, я никогда не примирюсь с этой мерзостью! И что же? Недели через две на горизонте появляется весьма состоятельный вдовец, постарше меня, и начинает ухаживать за моей красоткой. Я говорю «красотка» для смеха; таких физиономий, как у нее, хоть пруд пруди, никто их и не замечает; если не считать больших, скромно потупленных глаз, которые на деле не так уж красивы, как кажутся, это самое обыкновенное лицо; только и было в нем хорошего, что белая кожа. Этот вдовец мне сразу не понравился; когда ни придешь, он тут как тут; просто портил мне настроение; я ни в чем с ним не соглашался, даже говорил ему дерзости. Есть люди, с которыми у вас нет ничего общего, и этим я объяснял свою антипатию к нему. И опять-таки ошибся; я просто-напросто ревновал. Его тяготило вдовство; он завел речь о любви, а там и о браке. Я узнал об этом и еще больше возненавидел его, все еще не догадываясь о настоящей причине моей ненависти.

«Вы что, собрались за него замуж?» – спросил я девицу.

«Родители и друзья очень советуют мне серьезно об этом подумать! – сказала она; – Он торопит с ответом; не знаю, как быть; я еще не решила. Что вы мне посоветуете?»

«Я? Ничего, – ответил я, надувшись. – Вы хозяйка своей судьбы; что ж, выходите замуж, выходите, если вам это нравится».

«Ах, боже мой, сударь, – сказала она, отходя от меня, – вы так странно со мной разговариваете; если вам нет дела до других, хоть бы постеснялись говорить это прямо в глаза».

«Помилуйте, мадемуазель, – возразил я, – это вам нет дела до других».

Довольно странное объяснение в любви, не правда ли? Но более пылкого она от меня ни разу не слышала; да и это я сделал как-то нечаянно, не придавая ему никакого значения. Домой я вернулся в раздумье. Вечером зашел ко мне приятель.

«Вы слышали? – говорит он. – Завтра заключают брачный контракт между мадемуазель такой-то и господином де…! Я только что от нее; там собралась вся родня; сама она как будто в сомнении; мне даже показалось, что она

грустит; не из-за вас ли?»

«Как! – воскликнул я, не ответив на вопрос. – Уже и о контракте заговорили? Что же это такое? Ведь я сам ее люблю. Уж лучше я на ней женюсь! Я должен помешать этому контракту».

«В таком случае, – сказал он, – не теряйте времени; бегите к ней; узнайте, что она об этом думает».

«Но, может быть, уже поздно?» – сказал я, взволновавшись, и добавил с глупым и сконфуженным видом: «Друг мой! Пойдите вы к ней, поговорите обо мне, вы меня очень обяжете».

«Охотно, – ответил он. – Ждите меня дома, я лечу туда и сейчас же вернусь с ответом».

Он пошел, сказал ей, что я ее люблю и прошу отдать мне предпочтение.

«Он? – удивилась барышня. – Вот забавно! Он держал свою любовь в секрете: пусть придет; я подумаю».

Получив через друга этот ответ, я побежал к ней. Она провела меня в особую комнатку, и там я объяснился.

«Что это рассказывает ваш приятель, – сказала она и посмотрела на меня довольно нежно своими большими глазами, – разве вы думали жениться на мне?»

«Да», – ответил я не совсем уверенно.

«Так почему вы раньше не сказали? – спросила она. – Как теперь быть? Вы меня поставили в тупик».

Тут я взял ее за руку.

«Странный вы человек», – сказала она.

«Неужели я хуже вашего вдовца?» – воскликнул я.

«Как хорошо, что его сейчас нет, – сказала она. – С контрактом вышла какая-то заминка: не воспользоваться ли этим? Пойдемте, у нас никого нет, кроме моих родителей».

Я пошел за ней, поговорил с родителями, склонил их на свою сторону, барышня тоже не возражала; кто-то предложил сейчас же послать за нотариусом. [57]

Не мог же я сказать «нет»! Дальше все пошло как по маслу; послали за нотариусом, он тут же явился; у меня голова шла кругом от этой быстроты: меня уже ни о чем не спрашивали, я попался в капкан. Я что-то подписал, они тоже подписались, составили бумагу для оглашения в церкви. Меньше всего тут говорилось о любви. Нас обвенчали, и на другой день после свадьбы я, к собственному удивлению, проснулся женатым. На ком? «Во всяком случае, не на дуре», – рассуждал я сам с собой.

57

См. прим. выше о бракосочетании

Не на дуре! Как бы не так! Хотите знать, во что превратилась через три месяца эта умная девица? В угрюмую ханжу, которая никогда не улыбалась и никогда не умолкала: она беспрерывно пилила меня за каждое слово или поступок. Короче, она оказалась неизлечимой психопаткой с унылой, постной физиономией. Кроме того, она забрала себе в голову, что бог велит ей жить затворницей. Добро бы она хоть занималась домашним хозяйством. Куда там! Такие простые заботы для нее, мол, унизительны. Не подумайте также, что она могла опуститься до обыкновенного ханжества; нет! Дни свои она посвятила созерцательной праздности или чтению Священного писания в своих апартаментах, откуда выходила не иначе как с печальным и возвышенным выражением на лице, как будто скорчить такую мину – невесть какая заслуга перед господом'. Помимо этого мадам завела моду размышлять о вере; у нее появились собственные религиозные убеждения, она рассуждала с умным видом о церковных канонах – ну, ни дать ни взять богослов в юбке.

Да если бы только это! Пусть бы себе дурила. Но моя ученая богословка стала совершенно несносной и вконец отравила мне жизнь. Если я приглашал приятеля пообедать у нас, мадам отказывалась сесть с грешником за стол: он, видите ли, недостаточно праведен; она нездорова и будет обедать у себя; а кстати помолится богу, чтобы он простил мое вольнодумство и беспутство.

Только монах, священник или, в крайнем случае, святоша вроде нее самой, достойны были сидеть за моим столом. Перед моими глазами постоянно торчал капюшон или сутана. Я не говорю, что это люди непорядочные; но они неподходящая компания для нас, тоже людей порядочных, но в другом роде; ведь мой дом – не монастырь и не церковь, а ем я не в трапезной, а в столовой.