Ударная сила
Шрифт:
Фурашов, закрыв глаза, не смотрел, не видел, как взмыла с «луга» ракета, что происходило рядом, на помосте, — он как бы отключился от всего. Ему казалось, что все, кто был вокруг него — внизу и там, на помосте, — замерли: будто над Кара-Суем пронесся секундный ледяной ураган, люди замерли, закостенели.
— Цель уничтожена!
Это опять включился динамик. И тут же долетел отдаленный звук взрыва. Фурашов невольно поискал руками позади себя опору: было желание прислониться спиной. Далеко, в незапятнанной, чистой сини неба лишь одно белое облачко протянулось рваным шлейфом
— Зрелище!..
— Мишень — на кусочки...
— Крыло-то, крыло... Как пропеллер! Крутится!
Под грузными шагами заскрипела дощатая лестница помоста, и Фурашов, еще не увидев, кто спускался, услышал раздраженный голос Василина:
— Циркачи! Хваленые, перехваленные ваши «сигмы», «Катуни»! Звону больше, а толку-то кот наплакал...
Фурашов оглянулся. Василин уходил торопливой, нервной походкой по бетонной дорожке к рядку машин, сгрудившихся за травянистым холмом командного пункта.
Из боковой двери подземелья появился Янов, за ним — профессор Бутаков. У маршала голова откинута назад, будто ему трудно ее держать, синеватые веки опущены — казалось, он так, вслепую, вышел сюда, на свет. У Бутакова лицо спокойно, только кожа на щеках натянута туго и чуть сдвинулся узел галстука под крахмальным белым воротником рубашки.
— Нет, нет, Борис Силыч! Вы понимаете, мы отвечаем с вами за все... за тех детей... девчушку в полушалке...
Странный голос — тихий, надтреснутый, будто маршал говорит сам с собой.
— Какие дети, Дмитрий Николаевич? Какая девчушка?.. Не понимаю.
Янов не ответил. Всего на миг в воображении его встало то давнее, далекое: Сталинградский фронт, у самого берега Волги ярок со щетинистым, посеченным бурьяном по дну, четверо ребят, чудом перешедших линию фронта к своим и теперь убитых, старшина Евдаков, кормивший детей, а потом уткнувшийся окровавленной головой в стылую, гарью пахнущую землю, та девочка в полушалке, в мешковатой телогрейке, с куском хлеба в окаменевшей руке — мертвые глаза вопросительно устремлены в придавленное небо...
Впрочем, он, Бутаков, ничего этого не знает и не понимает!
Они успели отойти по той же дорожке, за Василиным, как перед Фурашовым выступил офицер — Фурашов даже не узнал, кто это, лишь отметил округлые, испуганные глаза.
— Товарищ подполковник, скорее! Инженер-майор Умнов... с ним там... Он вас просит.
Фурашов бросился в дверь мимо офицера. Позади завозились люди, спускались с помоста. Офицер, поспевая за Фурашовым по гулкому коридору, говорил:
— Понимаете... когда передали: срыв сопровождения ракеты, срыва не было. Из-за «сигмы» все. Он по блокам, по стеклам... руками. Я рядом был. Вижу: кровь...
В пролете между шкафами столпилось много народу. Умнов сидел на стуле, бледный, прикрыв глаза; ему бинтовали обе руки — они лежали, как култышки, белые, на переносном столике возле осциллографа. По экрану осциллографа еще медленно и торопливо пробегал пичок-импульс — с левого края к правому, и опять — с левого к правому... В этой простоте и обыденности сейчас было что-то жуткое и кощунственное — Фурашов
В расстегнутом пиджаке, Бутаков раздвинул толпу:
— Как случилось, Сергей Александрович?
Нижняя губа Главного вздрагивала, возле рта легли короткие горькие скобочки.
— Случайность... Надо было довернуть... Разбивал крышки.
Умнов все это сказал, не размыкая глаз, потом полуоткрыл их, должно быть почувствовав на себе пристальный взгляд Фурашова. Шевельнул светлыми бровями, чуть кивнул, и Фурашов понял: «Хочу тебе сказать... не уходи».
Уже возле санитарной машины, когда носилки с Умновым собрались вдвинуть в распахнутый кузов, Фурашов протолкнулся к нему, взялся рукой за поручень. Солдаты придержали носилки.
— Сергей! Сережа...
— Это ерунда, Алеша... — Он слабо улыбнулся. — Есть «сигма». Новая... А вы с Костей ко мне в госпиталь. Поговорим... Костя будет.
И опять прикрыл посиневшие веки, будто подкрашенные, резко выделявшиеся на известковом лице.
...Он столкнулся с Коськиным-Рюминым у входа — офицерское плащ-пальто на руке, кожаный портфель. Журналист холеный, свежий, но опечаленный: верно, знал уже случившееся с Умновым. Обнялись.
— Увезли?
— Увезли...
— Пресса выходит с опозданием... — грустно сказал Коськин-Рюмин, но, не договорив, умолк. Они продолжали стоять так — молча, обнявшись, обхватив друг друга грубовато, по-мужски. Стояли, потому что, оторвавшись, должны будут говорить, а им хотелось просто помолчать.
3
Фурашов с Коськиным-Рюминым ехали в госпиталь. Представитель прессы на полигоне оказался впервые — этой поездки редакция добивалась долго, разрешение наконец пришло, не раз Коськин-Рюмин сам звонил генералу Кравцову, благо был знаком с ним лично. И хоть посмеивался в душе над слабостями генерала — тот неизменно, чтоб казаться выше, носил сапоги-бутылки на высоких подборах, а предательски проступившую лысину прикрывал тщательной и хитрой прической: со всех сторон волосы зачесывал к макушке, — но вместе с тем Коськину-Рюмину нравился рациональный, здравый ум Кравцова; он догадывался и о широком влиянии, о возможностях генерала и не ошибся. Именно Кравцов сказал: «Что ж, всякая революция без прессы не обходилась... Не будем нарушать историческую традицию, организуем вам поездку на полигон». И организовал.
И теперь, должно быть, по причине первого посещения журналистом полигона, начальство, не зная, как с ним поступить, встречало его настороженно и внимательно: Коськин-Рюмин получил в личное распоряжение машину. На ней они и ехали с испытательной площадки в жилгородок Кара-Суя.
После того тягостного события с Умновым — события, омрачившего и без того неудачные результаты стрельбы «Катуни», — уже неделю шло разбирательство. Тогда сразу Янов собрал в «банкобусе» совещание, молчал, казалось, даже равнодушно выслушивал выступавших и только в конце предложил: «Давайте составим группу из четырех человек, пожалуй, достаточно — от военных, промышленности, полигона. Пусть разберутся в двухдневный срок. Людей начинаем калечить...»