Ударная сила
Шрифт:
Куда уходили, зачем уходили, пожалуй, толком и не знали. Ночами позади, на западе, полыхали зарева, гудели орудия. Шли колонной и спали на ходу. Бухнуться бы на обочину дороги, в жесткую, пыльную траву — и сразу в сонное небытие! Никогда до этого Моренов не предполагал, что можно спать на ходу.
Суток десять отходили — говорили, на новый рубеж: ночью — многокилометровый марш-бросок, днем — оборона, окапывались на всякий случай.
Объявят привал — прилечь бы, смежить глаза, расслабиться, но тут как тут он, Зубов, большой, по-медвежьи тяжеловатый боец, просит: «Ну-тко, друг,
За Зубовым тянутся другие солдаты. Даже из соседних повыбитых рот заявятся, лежат, курят, слушают, лица, как на иконах, строги. Зубов же подложит под голову самозарядную винтовку, обнимет ее ручищами и не спускает наивно-детских, завороженных глаз, не смигнет.
Покраснела рябина, Посинела вода. Месяц, всадник унылый, Уронил повода...Кончал Моренов читать одно стихотворение, другое, сламывала усталость, а в глазах слушателей настороженное ожидание: ужели бросит? И сглатывал в першившем горле слюну.
Я вернусь, когда раскинет ветви По-весеннему наш белый сад. Только ты меня уж на рассвете Не буди, как восемь лет назад...Затаившись, молчат, даже цигарки, загашивая, вдавливают в землю осторожно, пугливо и словно забывают обо всем, будто нет ни войны, ни горя, нет и не будет через минуту властной, отрывистой команды капитана Пухомлина: «Встать!»
Пухомлин — высокий, суховатый. Кадык на тонкой шее кулачком ходит взад-вперед. Затянут по гимнастерке наплечными портупейными ремнями, скупой на слова и вроде семижильный — ничто его не берет, глаза только налиты красным свинцом. Однажды отвел в сторону. «Приглядываюсь к вам, красноармеец Моренов... Кем на гражданке были?» Замялся было Николай Федорович. «Только правду!»
И странно, рассказал, как на духу. Постегал капитан по планшету сизым прутиком тальника. «Комсомольский работник... Доложу командиру полка. Оборону будем занимать, заместителем политрука назначим. А самовольство — плохо, хоть и на фронт, а не с фронта...»
И назначили.
Потом был тот черный день. Врубился он топором на всю жизнь. Батальон отрезали от полка и танками загнали в лес — нелегко гитлеровцам это удалось. Но и от батальона после собрали всего человек сто двадцать, две пушки-сорокапятки да три лошади. И все.
Двое суток шли лесом, бруснику и чернику ели, рты — будто синие чернила каждый пил. На третий день подошли к реке, за ней по карте — широкий грейдерный тракт. Верили, что наши там, на восточном берегу, заняли оборону. Соединиться с ними — единственная задача.
Капитан Пухомлин объявил привал, собрал командиров. Портупеи по-прежнему опоясывали его, только левая раненая рука — в шинах, на перевязи, пальцы — вздувшиеся
Отправились уже в сумерках. Надо было сделать километров двенадцать в один конец. Пухомлин вел уверенно, знал все лесные тропинки, балки и поляны: оказывается, охотился тут. Шли к хутору — всего семь-восемь дворов в нем, глухомань, надеялись, что здесь проще переправиться через реку.
Лес пугливо отзывался на канонаду. Звезды между верхушками деревьев крупные, яркие до рези в глазах, точно кто начистил их наждаком.
К хутору пришли под утро. Уже забрезжил рассвет, когда неожиданно наткнулись на немецкую колонну, стоявшую на грейдере без всяких признаков жизни. Они, пятеро, рассыпались цепочкой, и вдруг — очередь автомата на фланге, крик, на чужом языке команды: разведчик выдал себя. Через минуту все в колонне пришло в движение.
И уже треск автоматов по березняку, в котором укрылись разведчики, шум мотоциклов. А березнячок в километре от хутора, площадь леска каких-нибудь триста на триста метров, и, чтобы попасть в тот большой лес, откуда пришли, надо пересечь косогор — открытый, с двумя-тремя кустиками. Замешкайся минуту — отрежут на мотоциклах, не уйдешь!
Капитан выскочил из-за куста — рука на перевязи, скомандовал: «Зубов, ручной пулемет! Замполитрука Моренов, отводите всех! Я прикрываю! С опушки прикроете меня».
Мог бы возразить... А какое имел право? Пухомлин переполз с пулеметом по скату косогора к ближайшему от гребня кусту.
Моренову не хотелось оставлять капитана, перебегал к опушке позади всех, выпускал обойму за обоймой из «самозарядки» по тем, кто выползал с боков на бугор, — ясно, хотели подобраться к капитану.
На опушке залегли, отстреливаясь. Гитлеровцы, не зная, что имеют дело всего с пятью человеками, цепью, по всем правилам прут и на гребне косогора в реденьком рассвете вырастают отчетливо, как мишени.
Капитан сек короткими очередями, заставлял их ложиться, а сам переползал к другому кусту. И вот уже каких-то сто метров осталось, видели Пухомлина отчетливо, а он как одержимый вошел в азарт: мелькает крыло — перебитая рука. Немцы залегли в замешательстве, команды и галдеж за гребнем. Потом с пронзительным нудным свистом оттуда мины: ротные минометы, «лягушки», пустили в ход. Мины ложились точно: жак, жак... Капитан быстро пополз к опушке. Уже оставалось метров пятьдесят.
Тут-то и случилось все: он вдруг ткнулся головой, затих.
Вдвоем с Зубовым выхватили его чудом. Однако у самих ни шинели, ни палатки. Долго ли так пронесешь на руках? Сзади трескотня и гомон усилились: немцы преследовали. И, видно, бывает у человека просветление, когда неожиданно рождается единственная и верная мысль. Капитан дорогой обмолвился, что в километре от хутора — дом лесника, деда Михася, у которого Пухомлин в прошлом не раз во время охоты останавливался. Вот туда и приказал Моренов двигаться. А капитан в беспамятстве постанывает, зубы скрипят, шина на руке сбилась, пальцы вроде бы сильнее вздулись.