Ударная сила
Шрифт:
Фурашов глядел на Варю — мила, симпатична, что-то детское, трогательное было в ней, в как бы незащищенном взгляде, в губах, чуть припухших, возможно от поцелуев (верно, много кричали «горько»), в глухой белой кофточке, в тщательном зачесе волос, толстой косе. Метельников — смущенно-красный, и Фурашову вновь, как тогда, когда допытывался после угона машины, пришло: «Отец его, Михаил Метельников, покрепче был, тверже, сказано — рыбак! Но и сын, видно, с характером... Что ж, и машину угнать, и вот Варю отбить...»
Он пожимал руки молодым, поздравлял. Вслед за Фурашовым к невесте и жениху подходил Моренов, а когда закончили церемонию поздравления, с восхищением сказал:
— Молодые —
Фурашову не удалось ответить, председатель показал на подходившего к ним старика:
— Калинаев Филимон Кузьмич, дед невесты.
«Вот он какой, дед Вари... Колоритная фигура!» — мелькнуло у Фурашова. Дед пробирался, расталкивая гостей, столпившихся возле жениха и невесты. И хотя он, видно, успел пропустить несколько стопок, отчего замасленная безрукавка-душегрейка была распахнута на плоской узкой груди, однако лицо с носом-картофелиной выглядело тяжело и сурово. Редкая бороденка смазана, блестит.
— Калинаев, значит, Филимон Кузьмич, — отрекомендовался он, подойдя к Фурашову. — Выходит, сватья бесштанные? За женишком-то ни кола, ни двора, ни даже сватов нормальных... По всем статьям...
Тон и слова старика были далеко не дружелюбными.
— А вы кого же считаете небесштанными сватами? — спросил Фурашов жестковато, но тут же подумал: зря, — пересиливая себя, смягчил тон: — Кстати, мы все сваты Петра Метельникова. Вся часть!
Старик недобро произнес: «Эва как!», — но тут же ребята оттерли его, кто-то из них рокотал баском: «Ты вот что, Кузьмич, давай-ка пойдем...»
Музыка надрывалась в плясовой, возле оркестра на небольшом пятачке отплясывали — от дробного чечеточного перестука упруго подрагивали доски пола. Фурашов увидел, как к Моренову, оттиснутому от него и теперь оказавшемуся на виду, подплыла в танце круглолицая, раскрасневшаяся молодица, вся в цветных, струившихся с головы лентах, остановилась, призывно перестукивала каблучками. Моренов — с полотенцем через плечо — как-то весело, отчаянно вертанул головой, словно ища поддержки, мысленно оценивая, как быть, в следующий миг взмахнул руками и, ударив ногой, пошел на молодицу сдержанно, с достоинством, как бы выводя ее по узкому человеческому коридору на простор, на площадку.
В комнате примолкли — от неожиданности и ожидания, что произойдет. Председатель шепнул Фурашову:
— Люба Клунникова, огонь-девка!
Крупная фигура Моренова в кителе и брюках навыпуск была уже на площадке, музыка рванула быструю, залихватскую: «Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — и подполковник, чтобы только взять разбег, прошелся всего шага два-три и вдруг взвился, легко, свободно, опустился на согнутые ноги и пошел, пошел... Руки, ноги, хлопки — все смешалось в стремительном вихре. Завороженный, загипнотизированный Фурашов да и все, кто находился в чайной, смотрели туда, на «пятачок», на площадку возле оркестра. Плотное тело замполита взлетало стремительно, будто в невесомости, ввинчивалось в воздух штопором, опускалось пружинно на пол, в замысловатых коленцах мелькали начищенные ботинки, выше плеч замполита красными петухами трепыхалось полотенце. Партнерша, точно завлеченная этим внезапным вихрем, с застывшей улыбкой на лице разгоряченно ходила по кругу, то наступая на Моренова, то как бы увертываясь, увлекая его.
«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — торопился-частил оркестр, стараясь попасть в такт вихря, какой он сам породил, но с каким не мог теперь справиться.
«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» Взвившись над полом, Моренов, когда ноги его коснулись пола, отбил негромкую дробь, распрямился, раскинул руки, вздернул
Оркестр, как бы тут же запнулся, сразу сбиваясь с такта, но еще по инерции, неслаженно отбил: «Барыня, барыня...»
Председатель первым расколол секундную тишину, металлически резко хлопнул в ладоши. Хлопал и Фурашов — искренне, радостно: еще одной гранью раскрывался для него замполит.
Моренов, все еще в кругу, сняв фуражку, улыбаясь, отирал платком околыш.
— Варя! Товарищи! — раздался басок председателя. — Комсомолия! За стол, за стол! Гостей на сухую держим? Не годится! Не по-русски...
Твердой рукой он повел к столу Фурашова, говорил:
— Тут порядок, товарищи! Не сомневайтесь о дисциплине! Службу знаем... Всем — комсомольские сто граммов за всю свадьбу, и ни грамма больше! Остальное веселье — за счет лимонада, песен, танцев.
Кто-то поставил перед гостями чистые граненые рюмки, в них налили водки. Сдержанные переговоры царили у длинного стола, но все не садились, плотно стояли, точно по негласному уговору ждали чего-то. Фурашов тоже испытывал возбуждение — оно вошло в него, подогрелось всей атмосферой — и думал, что скажет этим молодым да и всем: он догадывался — ему дадут слово.
Председатель поднял рюмку, оглядел всех за столом.
— Я бы хотел, чтоб сейчас слово молодым сказал инженер-подполковник Фурашов, командир части. — Он оглянулся на Фурашова. — По-фронтовому, крепко и точно...
Вобрав воздух и задержав его — слышал, это успокаивает, умеряет возбуждение, — Фурашов постоял секунду-другую и, когда заговорил, действительно ощутил уверенность:
— Что ж, товарищи, вот тут Николай Федорович, — он кивнул на Моренова, — тоже фронтовик, знающий, почем фунт лиха, сказал, что очень любит свадьбу. По-моему, это верно! Свадьба — первый кирпич в фундаменте советской семьи. Это преддверие новой жизни, преддверие потомства, бесконечности человеческого повторения и обновления на земле... Да, это священно. Что может быть священнее жизни, священнее той земли, на которой живем, по которой ходим, чьим воздухом дышим, на которой родимся, любим? И, защищая которую, готовы погибнуть? Такие мы, советские люди, — мы это доказали. — Он перевел дыхание, в поднятой рюмке, радужно окрашенная преломленным светом, плескалась жидкость. — Очень жаль, что нет на этой свадьбе матери Петра Метельникова, его отца, героя войны... Но вспомним о них, давайте вспомним! Я знал, младший сержант Метельников, вашего отца, сержанта Метельникова, он солдат с большой буквы, такие солдаты защитили нас, дали нам всем возможность жить... А мне — конкретно — спас жизнь. Да, Петр Метельников, ваш отец, Михаил Метельников, спас мне жизнь под Зееловскими высотами, а сам погиб спустя три дня... — Голос пресекся, Фурашов с трудом вобрал воздух. — Память его для меня священна... Будьте достойны своего отца, героя. За ваше здоровье, Варя и Петр, за будущее, за хорошую вашу жизнь.
Он подошел, чокнулся с Варей и Метельниковым: тот красный, растроганный, повторял:
— Спасибо, спасибо, товарищ подполковник...
Потом Фурашов разрядил обстановку: с шутками, весело сказал, что часть берет шефство над семьей Метельникова и на первый случай подносит свадебный подарок.
Тюлин, словно по сигналу, блестя и помаргивая разномастными глазами, вкатил через порог в «Чайную» новенькую белую детскую коляску, поскрипывавшую рессорами...
...Уезжали Фурашов и Моренов, когда к чайной подъехали дрожки и пролетки, — председатель сказал: будут катать всю свадьбу. Моренов, усевшись на заднее сиденье машины, со вздохом сказал: