Ударная сила
Шрифт:
За полным, почему-то сразу скрасневшимся подполковником поднялись оба молодых офицера: эти, кажется, с охотой.
2
Разговор с Сергеевым, как понял Коськин-Рюмин, в свои последние встречи с ним действовал на него благотворно: вера, четкие суждения Сергеева покоряли, и Коськин-Рюмин ловил себя на том, что будто всякий раз обретал какую-то дополнительную силу, уравновешивались сомнения и душевные «бури», мысли обретали стройность, более четкую направленность. Вот и теперь, до этого самого момента, когда маршал, вздремнув по-стариковски, всего на каких-то пять минут, а до того хмурый и мрачный — взлохмаченные кустики
Они с Сергеевым беседовали как раз о том, чему он, Коськин-Рюмин, был свидетелем в последние дни на полигоне. В Кара-Суе, воспользовавшись предложением Бориса Силыча Бутакова, он прожил две недели. Главный и Умнов улетели на другой день после рыбалки, в понедельник, сразу, как только стало ясно: по новой «сигме» результаты отличные. Коськин-Рюмин все те дни не выходил с объекта, с утра до поздней ночи торчал вместе со всеми в аппаратурных отсеках «Катуни». Среди военных испытателей царило тоже радостное настроение, поминали Сергея: «голова», «уникум», «далеко пойдет». Коськин-Рюмин принимал все эти слова, будто в свой адрес: нет, черт, все-таки друзья же! Поговаривали и о другом: теперь уж Борис Силыч дожмет, додавит всех, гляди, через несколько дней начнется последний этап госиспытаний, недаром укатил в Москву, прихватив почти всю свою свиту, всех ведущих конструкторов. Но хоть по форме такое говорилось вроде с нотками осуждения, по существу же все сходились на одном: «Катунь» доведена, созрела окончательно.
Поддавшись общему приподнятому настроению, Коськин-Рюмин тоже радовался и спустя две недели возвращался в Москву, в редакцию, окрыленный, распираемый впечатлениями, переполненный ими, но сознавал: все пока уложилось хаотически, перемешалось, потом, позднее, все разложится по порядку, по известным ему одному логическим полочкам. Он еще не задумывался, когда и как распорядится подобным достоянием — сразу ли или через какое-то время, — но что бесследно все это не пройдет, не утечет полой водой, в этом был уверен и был признателен и Сергееву и Бутакову: один «вытащил» в Кара-Суй, другой — там, на рыбалке, в пойме, предложил остаться, пожить и посмотреть.
В редакции, когда он, пройдя по залу экспедиции, где пахло свежей типографской краской, машинным маслом, поднялся к себе на «верхотуру», его ждал сюрприз. Майор Беленький, зажав догорающую папиросу, скривившись от дыма левым глазом, сказал:
— А-а, буревестник... с прибытием! Заждались, старик: секретарь партбюро Марысин заходил, справлялся, когда приедешь. Партбюро тебя ждет не дождется.
Стол Беленького, как всегда, представлял собой наглядный пример «художественного беспорядка» — завален письмами, книгами, обрывками полос, машинописными оригиналами. Лысеющая голова «литраба», волосы с боков более густые, торчавшие, словно рожки, скривившееся лицо — все напоминало сатира в минуту «высшего блаженства».
Потом пожаловал сам Марысин, слепо поморгал ресницами под стеклами очков в тонкой оправе, сказал, как бы извиняясь:
— Так вот, старик, завтра партбюро... В известность поставили тебя еще до командировки. Считаем, подготовился. Планы, творческие замыслы, старик, — ну сам знаешь!..
Коськин-Рюмин воспринял это спокойно: за эти две недели острота от той стычки с Князевым из-за статьи «Сигма» — трудный блок» сгладилась. Что же, партбюро так партбюро. И на другой день в тесной комнатке Марысина на «чистой половине» редакции, куда плотно набилось народу — тут были не только члены бюро, но и партгрупорги отделов — Коськин-Рюмин изложил все, что сделал за последнее время, вспомнил историю со статьей «Сигма» — трудный блок», рассказал, что вернулся
Стоя меж тесно составленных стульев в комнате партбюро, Коськин-Рюмин видел Князева — тот сидел сутуло, свет падал на него, просвечивал землисто-рыжеватые редкие волосы, тщательно зачесанные назад. Коськин-Рюмин отметил: именно при последних словах «испытания прошли успешно» Князев, до того вроде безучастный, равнодушный, вскинулся, распрямляя спину, на миг тонкая усмешка скользнула по лицу замредактора. Эта усмешка и взбунтовала спокойный настрой Коськина-Рюмина, и он тут же, скомкав, закончил свое сообщение.
Марысин удивленно взглянул на него из-за стола, с сомнением протянул: «Все?» — и после короткого «да» открыл прения:
— Давайте поговорим о творчестве товарища Коськина-Рюмина, о направлении, сильных и слабых сторонах, по-дружески посоветуем...
Он говорил медленно, негромко, явно надеясь таким образом придать себе солидность. Но при всей тихости, ровности, с какими он произнес фразу, все же сделал нажим на словах «направление» и «посоветуем» — подобный ход, видимо, не остался незамеченным.
В коротких выступлениях членов бюро то и дело звучало: «новое направление», «очень современно», «отражение технического прогресса», «проникновение в деликатную сферу», «слияние человека и техники»... «Но в то же время», «однако», «следует сказать» — эти слева царапали Коськина-Рюмина, словно металлический скребок. «Но в то же время увлечение сугубо техническими проблемами для журналиста оборачивается серьезными просчетами...», «Однако — и об этом надо говорить прямо — очерки «Дифференциал» и другие перегружены техницизмами, математическими терминами», «Следует сказать, что и...».
Коськин-Рюмин не вникал в смысл всех «но», «однако», в смысл того, что стояло за ними. Как ни хвалили, а выходит, и парку поддали! И, думая об этом, он не расслышал первых фраз Князева. Но этого-то он должен послушать — что-то скажет.
— Я думаю, — говорил Князев, — нам, журналистам, совершенно очевидна роль и значение нашей партийной печати. Ее роль — помогать нашему движению вперед. Тот, кто не понимает этой роли газеты, у того неизбежны творческие срывы. Далеко за примерами ходить не надо... Вот как раз о Константине Ивановиче. Разве вся история со статьей «Сигма» — трудный блок» не есть творческий срыв? Безусловно! Но товарищ Коськин-Рюмин, выступая тут, коснулся своей статьи вскользь, не нашел мужества самокритично взглянуть на факт... Жаль, очень жаль, Константин Иванович! А ведь теперь ясно: появись она, мы бы по воле журналиста ударили бы по хвостам. Товарищ Коськин-Рюмин, когда было принято решение не печатать статью, проявив амбицию, встал в позу, а теперь, мы видим, сам признал: испытание «сигмы» прошло успешно... Так что это такое? Это — следствие самомнения и политической незрелости, торопливости. Такое следовало бы понимать. И еще о том, о чем говорили товарищи:-увлечение техницизмами... Признаюсь, читая статьи товарища Коськина, я понимаю процентов на двадцать то, о чем идет речь... Что же, выходит, мы тут все «не ко двору»?..
Слушая эти слова, Коськин-Рюмин думал о той усмешке Князева, какую невольно подсмотрел, когда сказал об успешном испытании «Катуни» в Кара-Суе, и взгляд его сейчас не отрывался от подбородка и кадыка Князева, на которых в такт голосу подрагивала морщинистая, вислая кожа.
«Видно, пригласить на бюро была ваша идея! — подумал Коськин-Рюмин. — Продраить с песочком, повозить, выходит, мордой... Ну, хорошо, хорошо! — в запальчивости мысленно повторял он. — Тоже скажу вам, товарищ полковник! Конечно, товарищи правы: увлечение техницизмами, может, перекос — допускаю, но вы-то, Князев, просто воспользовались ситуацией, вы теперь ясны, ясны...»