Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Шрифт:
– Ты вот что. Давай-ка… – И он протянул ей зеркальце.
Катерина поправила косички, они растрепались и торчали сединками. Федюнчик шумно задышал и (рыцарь-неудачник) поднял глаза:
– Прощай, женщина…
К леснику идти было недалеко, километра три лесом. Катерина сплюнула несколько раз еще той, дорожной пылью в память о райцентре и пошла быстрее – мужским крупным шагом. Лесок млел в безветрии, спал, отдыхал, да две кукушки по разные стороны тропинки нет-нет и подавали голос… Старого лесника она еле различила в темной избе после всей
– Самому уточки покушать хочется, – тянул несколько напугавшийся старик.
Он даже не очень слушал цену, что давала Катерина. Белесые руки старика дрожали, а сведенные старостью пальцы колотились по дощатому столу и трогали дымящуюся картофелину. А Катерина продолжала втолковывать, что она ведь купит. Ведь не отбирает, деньги заплатит. Она вытащила рубли, распрямила, разгладила их, чтоб видел.
А старик молил:
– Последнюю на рынке купил. Утятинки хочется.
И опять молил, не уступал:
– Полгода собирался. Ходил далеко. Купил ведь… Миленькая, это ж моя утятинка.
Дымящийся зеленоватый от темноты пар из чугунка (зеленоватые образа по углам), изба низкая и на полу огромные щельные провалы – Катерина вдруг успокоилась. Предыдущая беготня слилась для нее в одну-единую дурную толчею, а здесь было свое, жилое, кислое, тихое и будто бы наконец достигнутое. Она неслышно опустилась на колени:
– Уточку бы мне. Дедуня, голубчик, Бога молить за тебя стану…
Старик вконец перепугался, кинулся поднимать трясущимися своими руками.
– Милая, – бормотал он. – Деточка, да если б знать, что так. Можно вон к молодому леснику, к Алексеичу-то всегда можно. Со мной не ладит, а у него всегда, у паразита, есть. А мне ж тоже по старости хочется…
Но Катерина не вставала с колен. Внук лесника, годиков трех, выполз на шум – в одной коротенькой рубашонке по пуп он сидел на полу, засунул пальцы в щельный провал и глядел не мигая на Катерину.
– Бабонька, – зашептал старик на ухо, – бабонька, давай половину тебе, половину мне? Ровненько поделимся.
Он сгорбленно стоял рядом.
– Бабонька, ну хочешь, крылушки возьми…
Старик принес ей воды, дважды ронял кружку, дважды ополаскивал… И наконец старый гурман уступил.
Катерина несла утку прямо за шею, чтобы лишь на подходе к деревне завернуть ее в какие-нибудь лопушные листья. «Не подвела я вас, Иван Семеныч», – повторяла она не без довольства собой. Прошагала деревню. И только тут поняла, что он, конечно, ушел, не сидеть же ему полдня запертому. Она прошла в приоткрытую дверь, ощупала сорванную замочную петлю, небось прикладом сбил, не в окно же лезть на смех… Она положила утку в сенях на ларь, открыла окна, выбросила окурки, подмела в обеих комнатах и теперь подметала в сенях.
Еще когда он ждал Катерину – запертый, он ждал час, и два, и три, пока это не потеряло всякий смысл, – у него разыгралась нога. Такое бывало, но слабее, тише, а тут ныл и стрелял каждый сустав, и Иван
– Хреновина какая, – сказал он про ногу, но голос вышел мягкий, злобы не было, устал.
Он подумал о том, что скоро хлеб, уборочная. Как-то Груздь, председатель, поймал Иван Семеныча и упросил его остаться на хлеб в это лето. Уговорил, улестил, плакался, что трудно будет, и Иван Семеныч согласился. В уборочной было то самое «давай, жми, гони», да и якшаться он будет с этими механизаторами, с шоферней, это даже интересно. Лет десять, а может, больше не убирал он хлеб, забыл…
Земля была теплая, прогрелась, тепло было и ночью, Иван Семеныч постелил ватник, лежал себе и дышал теплым настоем травы. Над перелеском, над пеньком, над ватником налег Млечный Путь, уже и хвостами своими четкий и ясный. Иван Семеныч сморгнул сладкую, добрую слезу и сказал тихо:
– Сорок три…
Он удивился цифре.
– Сорок три… Еще пять лет, и старик буду.
Он глядел в небо и расслабленно думал, что вот живет он и не считает свои годы, не замечает их, и уже сорок три – а хорошо ли это или плохо?.. Он подумал о Катерине, решил, что к ней вообще больше не пойдет. Хорошего понемножку, понять должна…
«Томиться будет. Зайду хотя бы скажу, что конец», – подумал он с неожиданной вдруг заботой… Но вставать не захотелось. Полаяли собаки в Новоселках, и опять тихо. Под боком хрустнули спички, Иван Семеныч вспомнил осколок, что носил в кармане со спичками рядом, – эх, потерял! После войны, на манер офицеров, привез он этот осколок на память. Брали и гильзы, и пули, и осколки…
Вспомнилось самое начало войны, взвод вместе с Иван Семенычем был окружен, отрезан от своих – то есть он, может, и не был отрезан, но была неразбериха, и знали только то, что всюду вокруг немцы. Взвод с Иван Семенычем включительно состоял всего из пяти солдат. Они еще и не воевали, не стреляли, эти пять молоденьких ребят, их только бомбили, их осталось всего пятеро, а взводным был Горбаткин.
Иван Семеныч очень хорошо помнил, как проснулся он в то утро и вышел из заброшенной избушки. Быстро просеменила баба с ведрами и сказала:
– Немцы, солдатики… Немцы.
Иван Семеныч повел шеей, глянул.
– Немцы, немцы, солдатики… – И баба ушла.
И тихо стало в пустой деревне, мертво. У избушки стояли четверо, таких же молоденьких, как Иван Семеныч, с пугливыми глазами. Двое из них – Мотылев и Шикин – были робки; когда бомбили, им было страшно. Иван Семеныч не плакал, может быть, только потому, что уже были двое, которые плакали. Он глядел сейчас на них и думал, что он посмелее и что руку на винтовке он держит потверже – «может, живой останусь», – думал он.