Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Шрифт:
– Занят он.
– Врунишка. Скажи, что не захотела.
– Ну не захотела.
Лапин улыбнулся:
– Учти: мы его ни разу еще не видели. Сглазу, что ли, боишься?
– Ага.
И оба негромко рассмеялись.
– Как в магазине? – спросил он.
– Что нам сделается. Торгуем,
И Марина дернула Лапина за рукав:
– Во! Во дает Перейра! Старый волк. Девчонке мозги закручивает, посмотри.
Она дернула Лапина еще раз, восхищенно хихикнула:
– Во дает!
– Вижу.
– Ишь, танцует. Ишь, изгибается… Дитя будущего!
– Что, что?
– Дитя будущего. Забыл, что ли?
Марина скинула туфли и поджала ноги. Время
– Дети будущего.
Давно, очень давно Павлом Ильичом говорилось это: боже ты мой, что ж это за старик был, чудесный старик, детдомовский отец и вождь с добрым лицом и при усах. В детском доме номер восемнадцать был свой, особенный блеск. Нет, не тот блеск ножей и вилок на длинных общих столах, дескать, ложки и тарелки сквозь два ряда цыплячьих детских шей. Нет. Блеск начинался «ровно в дождь». Павел Ильич собирал всех в большую комнату и изрекал: «Вы дети Будущего. – Тут глаза его начинали блестеть, а за окном блистали молнии. Павел Ильич прохаживался, ожидая, пока все усядутся, пока перестанут елозить и ерзать на детских своих худеньких задках. – Вы ведь знаете, в обществе Будущего не будет отцов и матерей. Не будет неравенства, денег не будет. Вот вы и есть первые дети Будущего. Разум – ваш отец, и отечество – мать ваша единственная. Вы не должны чувствовать себя отщепенцами, а наоборот. Наоборот, детишки мои любимые!» – тут Павел Ильич кашлял от волнения, подходил к окну, где лил скучный простудный дождь. У окна Павел Ильич собирался с новыми мыслями и книжечку с отмеченными страницами теребил в руках. Может быть, он созывал детей, чтобы грома они не боялись, может быть, для этого и собирал их всех вместе. И чего только не молол добряк с каплями борща в негустых усах. Вот такой он был, такой и запомнился.
Лапин почувствовал, что Марина трогает его за плечо. Она показывала на Сереженьку.
– Да. Сейчас, – сказал Лапин.
Протиснувшись меж танцующих, он вышел в небольшую свою кухню и поставил раскладушку. Сразу стало тесно, места мало. Он дотянулся, зажег газ в темноте, оглядел грязные тарелки, куски хлеба и всякие остатки – он хотел нагреть воду, помыть и прибрать, но решил, что это потерпит до завтра. Он неторопливо постелил и снова вернулся в шум, в музыку. Марина сняла со спящего Сереженьки голубенькие шапочки. Она стояла около, держала шапочки и прикидывала, куда припрятать. Он взял Сереженьку на руки, похудел парень, и вынес в кухню. Раздел и уложил.
Там была комната, музыка, а здесь кухня, здесь тихо было, только газ горел неровно. По стенам и по лицу спящего шли отсветы. Появился Перейра-Рукавицын, появился с шалым, довольным видом: сплутовал или просто кому-то понравился.
– Закругляйтесь, – сказал ему Лапин, и тот понял, кивнул головой.
Из комнаты доносилась музыка. Перейра-Рукавицын присел на корточки и вгляделся в Сереженьку:
– Спит уже малыш? – и поправил одеяло, чтоб было теплее.
– Спит, – сказал Лапин и аккуратно выключил газ.
– Будем укладываться?
– Пойду Марину провожу.
– Давай.
Лапин и Марина оделись, вышли, и ее каблучки ровно застучали по ступенькам. «Холод собачий», – сказала Марина. А у подъезда была все та же вьюга. Они оба как нырнули в летящий снег.
– Ну и дует.
– Угу, – он поднял ворот, но поздно поднял, туда уже насыпало снегу.
Ботики Марины быстро шагали.
– Слушай, Юра, так ты не женился? Я как-то ничего не поняла.
– А черт его знает.
– Дует-то как. Что за погодка!
– Надо мне шапку купить, Марина.
– Купи.
– А с другой стороны, уже и зима кончается.
– Ой!.. Бегом!
Метро как раз закрывалось, и Марина заспешила. Как обычно, она поцеловала его на прощанье – Лапин подставил щеку, она дважды, быстренько, будто бы клюнула.
– Ну, давай не скучай! – весело и хрипло крикнула она уже с расстояния.
Лапин вернулся замерзший, жилье встретило его теплом и знакомой тишиной – тишиной, когда все спят, когда разбросано вокруг и стулья как попало, а на стульях одежда. С кухни посапывал Сереженька. На диване спал Бышев. Перейра-Рукавицын спал на полу, счастливо спал, лицо счастливое. На спинке стула голубым собачьим ухом висела детская шапочка; жилье, стены и углы блаженствовали от возвратившегося былого беспорядка – вот только был и плавал кисловатый запах недоеденного и недопитого. Лапин, осторожно ступая, протиснулся и чуть приоткрыл окно. Метель за окном будто бы улеглась, но снег беспрерывно скрипел и ныл от не прекратившегося еще движения.
Он разделся, лег, взял записные книжки. Он просматривал записи о грабителе Щемиловкине и о проломе в потолке магазина, – делал заметки, прикидывал, тихо было, а настольная лампа прямо к Лапину в кровать свешивала желтую теплую голову. Грабитель шел мелкий. Воришки…Сейчас февраль, и сейчас легко, но из будущей весны уже надвигались дела.
Заворочался Бышев, ему было плохо.
– О черт, – стонал он и снова: – О черт…
– Иди вырви.
– Не получится, – и Бышев рассмеялся. – Не от выпитого, а от съеденного; хочешь, объясню, во что у меня превратился желудок? – маленький, как кулачок. Сжался весь и усох.
– Уж так сразу и усох?
Бышев приподнял голову:
– Спят? Ночь уже?
– Спят.
Бышев сел, щурился от далекой настольной лампы.
– Я как-то давал уроки, и меня накормили. Хлебосольно, от души накормили, а я рад стараться, наелся. Через полчаса сижу перед ученицей, и вот так же скрутило.
Бышев усмехнулся:
– Я тут же руки в брюки и через брюки живот глажу: не подведи, миленький, не подведи перед девушкой.
Бышев вздохнул:
– Юр, а Юр. Деньги очень нужны.
– У меня пусто сейчас. Было что-то, испанец выпотрошил.
– Я знаю, Юра. Займи где-нибудь… О господи, что там у меня творится.
Бышев лег на живот и застонал. Затем повернулся, поворочался – наконец заснул. Лапин лежал, по-ночному нечувствительно держал в пальцах записную книжку. Ребята спали. Лапин оглядел всю эту разбросанность – землянка ли? окоп ли? – привыкли спать где придется, а назавтра уже не думали о том, где спали вчера. Отцы остались в окопах, и теперь дети будто бы дослуживают за них. Будущий солдат потенциален не только мужской формой, возрастом и мышцами – он духом уже солдат, он ждет.
Поработалось недолго – стало как-то тесно в постели, и в комнате было тесно – и тогда Лапин вышел в коридор, чтобы походить взад-вперед по коридору коммуналки; взад-вперед, как маятник или как люлька, в которой человека укачивали в младенчестве, и человеку это смутно запомнилось и теперь повторяется в шагах. Взад-вперед.
Сундуки стояли в коридоре, Лапин даже не знал, чьи они, а вот владельца этого подвешенного к потолку велосипеда он знал. Пора уже было заснуть, и, управляя собой, Лапин подбирал себе мысли, мыслишки помягче, получше и почище.