Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Маканин Владимир Семенович

– Да. Понимаю.

Лапин спросил, сколько не заплачено, – он, Лапин, заплатит, он может сейчас же дать рублей двадцать. Хозяйка перебила: дескать, она знает и, дескать, не в этом дело. Она не обиделась, но что-то подобное мелькнуло в ее лице. Она чуточку отхлебнула кофе, и Лапин отметил этот слишком мелкий ее глоток.

– Я, Юрий Николаевич, привыкла к нему и люблю его. Но ведь он третий день не ходит на работу.

Она еще раз прикоснулась губами к кофе.

– Я из старой интеллигентной семьи, как вы знаете. Скажу вам, Юрий Николаевич, что здесь еще и вопрос

воспитания. Ведь он должен работать, не так ли?

– Позвоните мне дня через три, а пока не торопите его на работу. У него неприятности были. – И Лапин добавил, не поясняя: – Пусть отогреется немного. Отлежится.

Сухонькая старая дворянка тут же прочувствовала интонацию Лапина и тут же заговорила о том, что она очень понимает и что этот молодой человек станет, без сомнения, достойным человеком. И что она заботилась и будет заботиться о нем… Это Лапина вполне устраивало. Кофе было мало, и Лапин растягивал, пил ровненькими глотками, чтобы не посягнуть на вторую чашку.

– До свиданья. Спасибо вам, – сказал он, вставая.

* * *

На обратном пути он шел мимо роддома, где сейчас лежала Галя, – и будто бы что-то толкнуло его зайти туда.

У роддома стояло трое мужчин, они все были в снегу от долгого ожидания. Один из них, с парниковыми гладиолусами в руках, вдруг кинулся к дверям, к входу (гладиолусы так и заходили, качаясь длинными ломкими головами). Навстречу шла женщина, полная, отекшая, – они поцеловались, она показала ребенка в свертке одеял и пеленок и быстро закрыла – снег падал.

– Давай! Давай! – кричал мужчина шоферу, а такси уже и без того почти всунулось в подъезд.

Мужчина взял ребенка и шел к раскрытой дверце машины. Шапка с него упала, она еще раньше упала и лежала в снегу. Женщина (то есть жена) осторожно, с гримасой неминуемой боли, которая вот сейчас случится при сгибе, принагнулась медленно к снегу и подняла шапку.

И тут она увидела Лапина. Он был ближе других, он проходил рядом, и она вдруг спросила:

– Вы к кому?

Лапин назвал, и она как бы разочаровалась: ей очень хотелось сообщить о роженице, о температуре, о ребеночке… Она сказала:

– А Гали нет – Галя тоже сегодня выписалась. Уехали они.

– Это точно?

– Да. Уехали. С утра самого.

Гримаса боли исчезла с ее лица, она улыбалась, рада была вернуться в житейский мир и в разговоры. Шофер ждал, а муж что-то кричал из машины, но она продолжала:

– Мы лежали с ней вместе. Хорошая девушка. И родили почти в одно время. Милая девушка. И муж у нее, Славик, – хороший. Мы с ней договорились встречаться, когда с детьми гулять будем. Она все беспокоилась. Колясочки у нее нет…

И, даже садясь в такси, женщина не умолкала, говорила что-то.

Лапин двинулся по следу машины, затем он вдруг побежал и поскользнулся, он едва не упал и так и бежал несколько метров, вздергиваясь корпусом и укорачивая шаг, чтобы сохранить равновесие.

Он увидел их дом и выбрал путь покороче – дом Гали был угловой, весь во вьюге с пересекающихся улиц. Лапин вошел в подъезд, негромким стуком сбивая снег

с ботинок. Он замедлил движение. Там могли быть ее отец и мать – наверняка они уже дома! – могли приехать и родители Славика.

– Дом семь, квартира семь, – сказал он, чтобы что-то сказать, и шагал, поднимался пролет за пролетом. Подняться па четвертый этаж, постучать в дверь – это не рожать и даже не смотреть, как рожают, когда ты мальчишкой влез на дерево и таращишься в окно, а там только белое-белое лицо, да язык высовывается, губы лижет, да старуха ходит кругами, гонит мух полотенцем и приговаривает: «Хорош будет мальчик, хорош будет мальчик», – а та лежит и только губы облизывает, и ничего интересного еще нет… Лапин нажал пуговку звонка и тут же подумал, что тихо, мягко, и тогда нажал еще два раза.

Открыл Славик Неробейкин. Он не очень удивился Лапину, а удивился, что Лапин без цветов. Славик держал топорик в руке, острый и ловкий топорик, это было довольно неожиданно – он открыл Лапину дверь и держал этот топорик. Впрочем, он тут же исчез в кухню, приколачивал там что-то, кроватку детскую правил.

Пришлось спять пальто, берет, вытереть ноги, и тогда только Лапин вошел к ней. Галя держала сына на руках, собиралась кормить.

Она едва не спросила: «Ну, как дела? Спасибо, что пришел» – обычные стандартные слова, но все-таки не сказала, удержалась и только с неопределенной улыбкой, как бы с любопытством смотрела на человека, с которым собиралась жить. Малыша было видно, личико видно. Она прижимала его и отстраняла, креня сверток в пеленках, чтоб можно было увидеть, – ах да, она показывала, как показывала всем, приходившим с цветами.

– Садись, – сказал Лапин первое, что пришло в голову. – Сядь, Галя. Вредно тебе стоять.

Слепенькое личико выглядывало из пеленок, малое, красное и с четким рисунком отца. Лапин это вдруг увидел. То есть показалось, что ребенок похож на Славика Неробейкина, очень похож, тот самый случай, когда с первого дня и не льстя говорят – вылитый. С каким-то облегчением Лапин подумал, что Галя давно уже жила домом своим, мужем своим, сыном шестилетним своим, а он, Лапин, был просто так, непонятной женской причудой. И уж наверняка Славик ни о чем и не догадывался все это время: Славик ездил на соревнования, прыгал, бегал, а теперь вот второй ребенок, и Славик так и не знал, что едва-едва не лишился жены. Галя сейчас была совсем другая – уравновешенная, спокойная, ни следа в ней не было от прежнего нервического напора.

– Сядь. Сядь. Сядь.

Гибким, неожиданно нашедшимся движением Лапин принес ей стул, пододвинул. За стеной Славик бойко стучал топориком. Галя села, начала кормить. Лицо ее, располневшее и довольное, было опущено к ребенку.

– Ишь, сосет, – сказал простовато Лапин.

– Не очень-то.

– А почему?

– Не знаю, сейчас ничего, а сначала никак не брал. Первый у меня, как родился, тут же хватал – только давай. А этот что-то не очень…

Вот и поговорили. Они говорили минут пять, может быть, десять, затем Лапин вышел на кухню к Славику – там можно было покурить.