Удельная. Очерки истории
Шрифт:
Начальником госпиталя с момента его открытия госпиталя был военврач 1-го ранга Александр Владимирович Лифшиц – отец известного ленинградского поэта, писателя и драматурга Владимира Лифшица [31] .
«Октябрь 1941 года, в госпитале еще нет ни раненых, ни персонала, – вспоминала Софья Юревич. – Я, чтобы хоть как-то убить время и чувство голода, знакомилась с окрестностями. Поднявшись вверх по Рашетовой улице, очутилась на Старо-Парголовском проспекте в симпатичном поселке из зелененьких деревянных домишек финской постройки. Здесь же был небольшой магазинчик. Вокруг поселка, в сосновом лесу, перерытом траншеями, стояли зенитки.
31
В.А.
Во время прогулки меня задержал патруль: я была в военной форме, но без документов – они были сданы в госпиталь для оформления. Стали выяснять: кто я? А пока я сидела под арестом, вокруг меня собрались солдаты с аэродрома „Сосновка“, на территорию которого я и забрела. Я глухая, объясняюсь только письменно. Прошу у них что-нибудь поесть. После выписки из полевого госпиталя прошло уже несколько суток, а я, кроме сухарей, ничего не жевала.
Летчики принесли мне тарелку чечевичной каши. Я такой страшной черной каши никогда не ела. Попробовала, и с голодухи она показалась мне такой вкусной, что я не заметила, как проглотила всю тарелку, и попросила добавки. Пока я ела, сверили мои данные в комендатуре, и меня отпустили. Летчики дали мне с собой сухарей и пригласили приходить к ним есть кашу. Потом я еще не раз приходила к ним, чтобы немножко отдохнуть душой от раненых, стонов, крови, среди молодых здоровых парней. Ведь я же была совсем молоденькой девчонкой...
Пока медработников еще почти не было, я выбрала для операционной два самых чистых и светлых класса, сделала надписи. Вытащила в коридор парты, все намыла. Притащила длинные столы для перевязок. Михаил Степанович писал мне, что надо делать.
Вскоре стали приходить медсестры с курсов. Молоденькие девушки таращат глаза на мою безобразную форму и огромные сапоги. И все-таки они прислушивались ко мне, так как я уже с опытом работы.
В ноябре 1941-го стали поступать первые раненые – в основном, с Невского пятачка. Их везли санпоездом до станции Пискаревка. Там, в больнице Мечникова, был распределитель, далее развозили по госпиталям на сан-поезде от станции Пискаревка по окружной одноколейке от Ручьев до Шувалово, а далее через Озерки и Удельную, на Финляндский вокзал. Развозили, в основном, по ночам. Окрестили ласково этот поезд „кукушкой“ за его одинокие гудки при подходе к станции.
Я должна была встречать „кукушку“ на станции Удельная. Заранее приходила на вокзал, сидела в дежурке и ждала, прислушивалась к знакомым гудкам. Как только „закукует“ „кукушка“ – звоню в госпиталь, чтобы высылали машину за ранеными. Когда состав приходил к платформе, я получала истории болезни раненых. Их выгружали в вокзальный павильон и на перрон. Отбирала самых тяжелых, чтобы везти их первыми. Остальные ждали своей очереди в зале ожидания на вокзале. Кто мог идти сам – собирала в группу и отправляла с сестрой пешком.
Раненых отвозили на госпитальном автобусе, который представлял собой длинный фургон, заколоченный фанерой, выкрашенный темно-зеленой краской, с красными крестами по бокам. Раненых сажали на скамейки, а носилки с лежачими подвешивали сверху на специальных цепях, другие ставили на пол. Я уезжала с первой машиной с ранеными в госпиталь, где меня ожидали изнурительные долгие часы бесконечных операций, когда приходилось
Госпиталь № 64 имел опорно-двигательную специализацию: сюда поступали с ранениями рук и ног. В госпитале оказывались основные виды специализированной помощи. Тех, у кого дела шли на поправку, отправляли в батальон для выздоравливающих, где им выдавался дополнительный паек для восстановления сил. Тех, кому предстояло длительное лечение или кто оставался инвалидом, – отправляли на Большую землю.
Вновь вернемся к воспоминаниям Софьи Юревич: «Оперировали сутками, не отходя от стола. Первые дни молоденькие сестрички с двух-трехмесячных курсов, малоопытные, терялись, не знали, как остановить открывшееся кровотечение. Бегали ко мне за советами...
Первые дни октября было много неразберихи. Среди коек и носилок мечутся еще неопытные и испуганные сестры-девочки, их учит на ходу старшая сестра Татьяна Львовна и врачи.
Операционная полна стонов и крови, наши руки с хирургом только и мелькают: они режут, шьют, бинтуют. Михаил Степанович больше молчит, и я довольна этим, а он доволен мной: без слов очень хорошо понимаю его. Очень устаю, но не от работы, а от постоянного напряжения внимания. Надо „угадать“ и вовремя подать хирургу нужный инструмент, быстро вдеть шелк в хирургические иглы, фиксировать их в иглодержателе и т. д. Если ошибаюсь, неправильно поданный инструмент летит в меня...
Но вот, кажется, все обработаны, все перевязаны, последнего раненого уносят со стола. Михаил Степанович очень бледен, устало снимает маску, обтирает потное лицо и, качаясь, выходит из операционной. Я устало опускаюсь на стул: звенит в голове, красные и желтые круги плывут перед глазами, хочется лечь и заснуть. Но сколько еще работы! в операционной – хаос. С двумя санитарками принимаемся за уборку. Подготавливаю материал, стерилизую белье и инструмент. Вот наконец все закончено. Оказывается, уже двое суток я не выходила из операционной. Спать! Спать!..
Госпитальные сестры и санитарки, и я в том числе, круглые сутки находились в госпитале, на казарменном положении. В свободное от дежурств время мы спали в подвале, прямо на полу, положив под голову вещевые мешки и укрывшись шинелями или пальто, плотно прижавшись друг к другу. Врачи жили отдельно, в домах у местных жителей, поблизости от госпиталя. Политруки находились в подвале, в отдельной комнатке, как-то оборудовав ее».
С наступлением поздней осенью 1941 года сильнейших холодов жить в подвале стало просто невыносимо, и медицинский персонал госпиталя стал подбирать жилье в опустевших домах вокруг госпиталя. Те, кто жил там прежде, умерли, эвакуировались или перебрались в другие дома, поближе к работе. В одном из таких домов на улице Рашетова, в маленькой комнатке с печкой, поселились Соня Яковлева и Люся Лазарева (в замужестве Тропилло). Работая в госпитале, они подружились.
Люся (Людмила) Лазарева была дочерью известной детской писательницы Антонины Голубевой (1899—1989) – автора нескольких книг о детстве и юности С.М. Кирова («Мальчик из Уржума», «Сергей Костриков» и др.)– До войны Люся училась в консерватории, но не успела ее окончить. Пройдя краткосрочные двухмесячные курсы, стала медсестрой в госпитале. Она была очень красивой – недаром ее называли там «Баядеркой».
«В нашей комнатке мы повесили сшитые Люсей из бинтов занавески, покрашенные риванолом в желтый цвет, – вспоминала Софья Юревич. – Она вообще была большая мастерица по части создания уюта. Летчики с аэродрома подарили нам большую медвежью шкуру. Мы положили ее перед печкой.
После холодного подвала эта комната показалась нам раем. Топили печку разным хламом, кипятили воду. К нам стали заглядывать гости. Засиживались до полуночи с воспоминаниями о мирной жизни. И только гул самолетов и разрывов напоминали о войне.
Как-то повадился к нам на „огонек“ начальник госпиталя Александр Владимирович Лифшиц. Приходил всегда с охапкой дров, располагался на шкуре у печки и рассказывал о своем сыне Вовке – поэте. У нас появились завистники среди медсестер. Подслушав наши ночные разговоры, они нажаловались начальству. Вот сам Лифшиц и вызвал нас с Люсей „на ковер“ и давай отчитывать нас за якобы „варфоломеевские ночи“, а сам в усы посмеивается. Нас это очень разозлило и обидело, и на следующий вечер, сколько он ни стучался к нам в дверь, мы его не пустили...»