Удивительные приключения пана Дыли и его друзей, Чосека и Гонзасека
Шрифт:
Случился конфуз: Гонзасек при съемке чихнул, — пленка засветилась. Нервный Утюгович поднял скандал и потребовал возместить стоимость пленки, но ничего у него, разумеется, не вышло.
В другой раз братьев взялся изобразить местный художник Раздрапендеревский, причислявший себя к выдающимся мастерам на том основании, что его тетя жила в Кракове.
За готовность позировать Гонзасек сорвал с художника пять рублей, — в те времена на рубль можно было хорошо пообедать втроем.
Когда Раздрапендеревский принялся малевать круги и треугольники,
— Нас может увековечить только народное предание, — подмигнул Чосек, утешая опростоволосившегося абстракциониста. — Передайте большой привет своей тете. Правда, я не был в Кракове, но, когда меня пригласят, непременно навещу этот город!..
Пан Гымза — о себе
Это всегда поучительно — послушать человека, если он рассказывает о своей жизни. Характер не растет на пустом месте, и когда понятно, на чем вырастает характер, тогда понятен и человек.
В один из дней рождения пан Гымза, изучавший как раз японские методы управления «человеческим фактором», пригласил к себе домой подсобный персонал, включая пана Дылю с товарищами. По обыкновению удачливых людей, весьма много о себе полагающих, он целый вечер рассказывал, как родился, как женился, как «вышел в люди», тем более что перед тем крепко-таки набрался браги.
— Ага, я учился. Мог стать академиком. Чуть не окончил университет. Во всяком случае посещал его полтора года, тогда это было бесплатно, и крестьянский сын считался ничуть не хуже сына какого-либо королевского министра.
— Был у него секрет, — добавила жена Гымзы, пани Ядвига. — Возьмет билет на экзаменах или зачетах, увидит, что все ему знакомо, как китайская грамота, подойдет к преподавателю и пошепчет на ухо. Ну, тот побледнеет или побуреет, кто уже как, наморщится и поставит трояк. Чтоб только отвязался.
— Вы великий человек, пан Гымза, — поощрял Чосек, уписывая пироги с капустой и фаршированный перец с чесноком. — Преподаватели, конечно, видели, с кем имеют дело, и не хотели лишней канители!
— Как бы не так, — качал головою пан Гымза, вспоминая. — Знаете, что я говорил на ушко этим нахалам, имевшим заработанные, а не купленные, как теперь, дипломы? Я говорил: «Не поставите трояк, воздух сию минуту испорчу так, что неделю не сможете проветрить». И показывал банку с тухлыми яйцами, присовокупляя: «И сам добавлю, я по этой части мастак!»
Пан Гымза раскатисто смеялся.
— Окончил на тройки первый курс, ну, а зимнюю сессию на втором завалил: банку мою украли, а желудок что-то забарахлил… Очень жалею: сидел бы теперь не с вами, неумытыми харями, а где-либо в парламенте, и меня показывали бы по телевизору как отца беспризорной демократии. От докучливых избирателей отбивался бы мой помощник, говоря, что я в Чикаго или Чатануге,
— Я думаю, если бы вы и в парламенте применили свой метод, то сделались бы спикером или того больше, — двусмысленно сказал Чосек. — И в премьеры можно было бы прицелиться, несколько сменив анкетные данные. Они ж там, как коты, дремлют, и если создать творческую атмосферу, будут голосовать, как миленькие!
— А вот я сейчас возьму да и тряхну стариной, — внезапно пообещал пан Гымза, отчего-то багровея. — Проверю, на что я еще способен!
— Имейте в виду, он и меня таким макаром в первый раз в кино повел, — скороговоркой проговорила пани Ядвига. — Не пойдешь, сказал, гудок на всю улицу подам и тебя опозорю! — Она достала из сумочки прищепку, защемила свой нос, прогнусавив, что уходит к соседке и вернется только к ужину следующего дня.
— Испугалась, — подмигнул пан Гымза, когда пани вышла из столовой. — А мне захотелось открыть еще жбанчик браги. Эта язва ни за что не позволила бы, — жадная. В любом деле, ребята, нужен свой метод!..
В кооперативе «Лимончик»
Председатель этого кооператива Бабэльмандебскеричевский, при старой королевской власти восемь раз судимый за спекуляцию и мошенничество, восемь раз досрочно освобождавшийся из мест заключения и семь раз менявший паспорт, удлиняя каждый раз свою фамилию, пригласил однажды Чосека на работу.
— Я загримирую тебя под сингапурского попугая, ты будешь висеть в клетке и говорить нужные слова, склоняя клиентов к сговорчивости! Теперь надо работать наверняка: если посадят, бесплатно, как прежде, только качая права, уже не выберешься, потребуется огромная взятка!..
Ситуация была сложная, сумму пообещали изрядную, и Чосек подписал контракт. Это случилось в отсутствие пана Дыли.
Через неделю от него пришло письмо, написанное особыми крючками, которые мог разобрать только Гонзасек: «Мой шеф продает иноземцам Жигули, но не автомобиль, а горы возле Волги, и я целыми днями внушаю президенту Волжской республики, что он будет утоплен, если не поставит своей подписи под документом, разрешающим сделку…»
Потом пришло еще одно письмо: «Карты раскрыты: накоплений не будет, с меня вычли за брань и за еду».
И, наконец, третье письмо: «Гонзас, уговори Дылю, купите поросенка. Назовите его «пан Бабэльмандебскеричевский». Когда я вернусь, я зарежу его своими руками! Гад повторяет, что свобода в обществе — это необходимость работать на таких типов, как он!..»
Чосек появился через месяц страшно исхудавший. Он махал руками и кукарекал, плевался и рассказывал низкопробные анекдоты. Друзья лечили его целый год, и он едва-едва вошел в норму.
— Самое скверное, ребята, — быть чужим попугаем, — повторял он после, вспоминая кооператив «Лимончик». — Если бы все знали, какая свобода воспоследует, нынешнее господство лямзелей и слямзелей было бы невозможно…