Удольфские тайны
Шрифт:
— Эту лютню маркиза до страсти любила! Помню, когда она в последний раз играла на ней: это было вечером, незадолго до ее смерти. Я пришла по обыкновению раздеть ее и, входя в спальню, услыхала звуки музыки, несущиеся из этой комнатки: это играла маркиза. Я тихонько подошла к притворенной двери и стала слушать: музыка, хотя и печальная, была бесконечно сладостна! Маркиза сидела с лютней в руках, устремив взор к небу. Слезы так и капали из глаз ее; она пела вечерний гимн, мелодичный, торжественный; голос ее дрожал по временам. Она останавливалась порою отереть слезы, потом продолжала еще грустнее прежнего. О! я часто слышала ее пение, но никогда оно не было таким трогательным! Я плакала, слушая его. Видно, бедняжка перед тем стояла на молитве;
Вернувшись в спальню, Доротея пожелала еще раз взглянуть на постель; когда они очутились против двери, ведущей в салон, Эмилии при мерцающем свете лампы почудилось, будто что-то быстро проскользнуло в затемненную часть соседнего салона. Ее нервы были сильно потрясены окружающей мрачной обстановкой, иначе это явление, реальное или только воображаемое, не поразило бы ее до такой степени; она даже старалась скрыть свое волнение от Доротеи, но та, заметив ее изменившееся лицо, спросила, не больна ли она.
— Уйдем отсюда, — слабо промолвила Эмилия, — воздух здесь такой тяжелый; — но, решившись на это, она вдруг сообразила, что ей придется пройти по соседней комнате, куда только что промелькнула страшная тень… и тут она почувствовала такую слабость, что принуждена была опуститься на край постели.
Доротея, думая, что на нее так сильно подействовал ее рассказ о печальной катастрофе, разыгравшейся на этом самом месте, пыталась приободрить ее; сидя рядом с ней на постели, она принялась рассказывать о разных подробностях, касающихся того же события, не думая о том, что это может еще более расстроить Эмилию.
— Незадолго до смерти моей госпожи, — говорила она, — когда боли у нее совсем утихли, она подозвала меня к себе и протянула мне руку — я видела вот как раз здесь, где полог ниспадает до полу. Как живо помнится мне ее взгляд — смерть была в нем написана!., точно я вижу ее сейчас перед собою… Вот тут она лежала… ее лицо покоилось на подушке, вот здесь!.. Этого погребального покрова тогда не было на постели, его разостлали уже после того, как она скончалась, и тело ее положили поверх его.
Эмилия обернулась, чтобы заглянуть под темный полог, как будто ожидая увидеть там лицо, о котором говорила Доротея. Только край белой подушки выглядывал из — под сплошной черноты покрова; но в ту минуту, как взор ее блуждал по самому покрову, ей почудилось, что он тихонько шевелится. Молча, без слов, она ухватилась за руку Доротеи; та, удивленная этим движением и помертвевшим от ужаса лицом Эмилии, перевела глаза свои от нее к постели и в ту же минуту также увидела, как покров слабо приподымается и опускается.
Эмилия хотела уйти, но Доротея стояла, как пригвожденная, не отрывая взора от постели. Наконец она произнесла:
— Это только ветер колышет покров, барышня! Мы оставили все двери отворенными; смотрите, как пламя лампы трепещет тоже — это от ветра!
Едва успела она выговорить эти слова, как покров заволновался пуще прежнего; но Эмилия, устыдившись своих страхов, опять подошла к постели, точно желая проверить, что только ветер был причиной ее тревоги. Когда она глянула за полог, покров снова зашевелился, и в ту же минуту над ним показалось бледное человеческое лицо… Вскрикнув от ужаса, обе бросились бежать так быстро, как позволяли их дрожащие ноги, чтобы поскорее выбраться из страшной комнаты, оставляя на пути все двери отворенными. Достигнув лестницы, Доротея толкнула какую-то дверь, ведущую в одну из комнат женской прислуги, и еле дыша, как сноп, повалилась на постель; между тем Эмилия, потеряв всякое присутствие духа, делала лишь слабое усилие, чтобы скрыть от изумленных слуг причину своего испуга; и хотя Доротея, получив способность говорить, пыталась поднять на смех свой переполох и к ее смеху присоединилась Эмилия, но никакими силами нельзя было заставить перепуганную прислугу провести остаток ночи так близко от страшных
Доротея проводила Эмилию до ее спальни; придя туда, они пробовали хладнокровно обсудить страшное происшествие, только что случившееся с ними: Эмилия, может быть, усомнилась бы в своих собственных впечатлениях, если бы Доротея не подтвердила со своей стороны все виденное ею. Эмилия передала ей то, что она заметила в салоне, смежном со спальней, и она спросила экономку, уверена ли она, что ни одна дверь не была оставлена отпертой, через которую мог бы кто-нибудь прокрасться в апартаменты маркизы? Доротея отвечала, что она всегда держала у себя ключи от всех дверей; что когда она делала обход замка — что случалось часто — она пробовала эти двери, как и остальные, и всегда находила их запертыми. Поэтому нельзя предположить, чтобы кто-нибудь мог забраться в эту анфиладу; а если бы кто и забрался, то вряд ли избрал бы себе для спанья такое холодное, неуютное место.
Эмилия заметила, что кто-нибудь, вероятно, подстерег их визит в эти всегда запертые комнаты и ради шутки последовал за ними туда, с целью напугать их, а пока они замешкались в чулане, успел спрятаться в постели.
Доротея допускала, что это возможно, но потом припомнила, что, войдя в апартаменты, она заперла на ключ крайнюю комнату, то, благодаря этой мере, принятой для того, чтобы никто из домашних не заметил их посещения, в сущности ни одна живая душа не могла забраться в эти комнаты за ними следом. Теперь Доротея стала упорно утверждать, что страшное лицо, которое они видели, не имеет в себе ничего человеческого, а, вероятно, какой-то неземной призрак.
Эмилия была серьезно расстроена. Какого бы свойства ни было явившееся им привидение — человек или дух, но ведь судьба покойной маркизы была истиной, вне всякого сомнения; и это необъяснимое происшествие, случившееся с нею в самом разгаре ее собственного сердечного горя, поразило воображение Эмилии суеверным ужасом; она, вероятно, не поддалась бы ему после того разоблачения всех сверхъестественных явлений в Удольфском замке, если бы она не слышала злополучной истории маркизы из уст экономки. К ней она и обратилась с горячей просьбой скрыть происшествия этой ночи, пренебречь всеми этими страхами, чтобы тревожные слухи не дошли до графа и не распространили смущения и беспокойства в его семье.
— Время, — прибавила она, — разъяснит это таинственное дело, а пока будем молчать и наблюдать.
Доротея охотно согласилась. Тут она вдруг вспомнила, что оставила незапертыми все двери северной анфилады покоев; но она не имела достаточно храбрости, чтобы вернуться одной запереть хотя бы наружную дверь; тогда Эмилия, после некоторого усилия над собою, настолько победила свою трусость, что предложила сопровождать экономку до задней лестницы и там подождать внизу, пока Доротея подымется наверх; это немного приободрило старуху, она согласилась пойти, и обе отправились вместе.
Глубокая тишина не нарушалась ни малейшим звуком, пока они проходили по залам и галереям; но когда пришли к задней лестнице, решимость Доротеи опять изменила ей. Остановившись на минутку внизу, она насторожилась, но ничего не было слышно, и она стала подыматься, оставив Эмилию внизу; боясь даже заглянуть внутрь крайней комнаты, замыкавшей анфиладу, она быстро заперла дверь и поскорее вернулась к Эмилии.
В то время, как они шли по коридорчику, выходившему в парадные сени, послышался какой-то жалобный звук, исходивший, очевидно, из сеней; обе женщины остановились в новой тревоге. Но вскоре Эмилия узнала голос Аннеты; она бежала с другой горничной через сени, до того перепуганная слухами, распространенными другими служанками, что, надеясь найти безопасность только там, где находится ее барышня, она тотчас же бросилась к ней в комнату. Напрасно Эмилия пробовала поднять на смех всю эту историю или урезонить свою камеристку — она ничего не хотела слышать. Тогда, из жалости к ее встревоженному состоянию, она позволила девушке переночевать в ее комнате.