Углич. Роман-хроника
Шрифт:
Клешнин загремел посохом.
– Стрельцы, сыскать вора!
Краснокафтанники с бердышами ринулись в многолюдье.
– От теремов кричал. Лови крамольника!
– зло тряс бородой окольничий.
– Не сбегу, боярин. А ну, раздайся, люд православный!
Толпа ахнула: удал молодец. Кто ж таков? Да вот и он. Дюжий, крутоплечий мужик в холщовой рубахе. Узнали: Митяй Савельев из Кузнечной слободки.
–
– закричали посадские.
Но кузнец, не сводя горящих глаз с окольничего, упрямо продирался к паперти. Стал супротив.
Стрельцы поопешили: сам на рожон прет! Да и Клешнин не ожидал такой дерзости. Отважен бунтовщик!
– Врешь, боярин!
– тряхнув льняным чубом, повторил Митяй.
– Вины на Угличе нет. Вина на Годунове. Это по его наущению младого царевича загубили. Годунов - убийца! Углич же праведно стоял.
– Умолкни, вор! Умолкни богохульник!
– взвился окольничий.
– Царевич Дмитрий играл в тычку, и сам упал на нож. Падучая на царевича нашла. О том доподлинно сыскано!
– Кем сыскано, боярин? Борискиными лизоблюдами?
– насмешливо проронил кузнец.
– Ведали мы тех судей. То - христопродавцы! Неправедно суд вершили. Дмитрий убит на глазах царицы.
Клешнин огрел кузнеца посохом.
– Стрельцы, хватай вора! Вырвать поганый язык!
Служилые насели, скрутили Митяя веревками и поволокли к приказной избе, а окольничий в запале продолжал:
– Крамолу в Угличе выведу с корнем! То царское повеленье. Воры, уличенные в гибели государевых посланников, будут казнены лютой смертью!..
Окольничий говорил долго, зло и крикливо. Угличане, понурив головы, внимали страшным словам и тихо роптали.
– Владыка!
– распростерся перед крутицким митрополитом старый убогий калика.
– Помоги, святый отче. Видит Бог, нет на Угличе греха.
– Встань, сыне, - изронил Геласий.
– Я не властен перед Всевышним. Все мы рабы Господни.
– Господу всегда покорны, владыка. Однако ж судей неправедных да убивцев нам нельзя терпеть!
– отозвались из толпы.
– Сатанинский дух вселился в ваши души!
– повысил голос Геласий.
– Велик ваш грех перед Господом. Царевич Дмитрий ушел из сей бренной жизни своей смертью. Такова была Божия воля. Вы же угодили в тенета лукавого и содеяли смертоубийство слуг помазанника Божия. И позвал вас на тот тяжкий грех, сей колокол бунташный!
– владыка ткнул перстом в сторону звонницы.
– Так ли, владыко? Ужель и сполох предался сатане?!
– немало подивились угличане.
– Предался, братья. То
Толпа охнула, закрестилась. Не было такого на Руси. Ни деды, ни прадеды не ведали, слыхом не слыхивали, чтоб где-то надругались над набатным колоколом.
Клешнин повелел стрельцам лезть на звонницу.
– Скиньте дьявола!
Скинули.
Бунташный колокол, в 19 пудов, грянулся о площадь. Стоном и гулом отозвалась земля. Слепцы, нищие, калики, блаженные во Христе на коленях поползли к сполоху.
– Прочь, смердящее семя!
– рявкнул окольничий.
– Стрельцы, гони рвань! В кольцо сполох!
Стрельцы уняли нищую братию, окружили колокол, ощерились бердышами. К сполоху ступили железных дел мастера.
И началась казнь!
Сорвали с колокола ухо.
Срубили крест.
Вырвали язык.
Посадские, крестясь, восклицали:
– То грех великий!
– Колокола сраму не имут!
– Покарает Господь Бориску!
А казнь продолжалась. К увечному сполоху шагнул тяжелой поступью углицкий палач Тимошка Кривец. Сопя, боднул диким, прищуренным глазом толпу, деловито плюнул в широченную ладонь.
Посадские недоуменно вопрошали:
– А Кривец пошто? Аль пытать кого?
Клешнин что-то молвил бирючу, и тот гулко и зычно пояснил:
– Повелел великий государь Федор Иоаннович высечь сей крамольный колокол!
И вновь толпа ахнула, дивясь неслыханному наказанию.
– Не мог то повелеть боголюбивый царь Федор! То Борискин указ!
– закричали посадские.
Клешнин кивнул стрельцам, приставам и земским ярыжкам; те метнулись в гудящую толпу, выискивая смутьянов.
– Починай, Тимоха, - взмахнул рукой окольничий.
– Стегай в двенадцать боев.
Кривец недобро набычился, как будто вышел сечь не медное литье, а живого преступника, и остервенело полоснул плетью по сполоху.
Застонал, зарыдал горько и неутешно юродивый. С иступленным взором, громыхая веригами159, прошел сквозь красную стену стрельцов и пал, распяв руки, на колокол.
– Обижают тебя, родименький… Больно тебе, кровушкой исходишь. Вот и язык тебе вырвали. Горе, горе Руси!