Угличское дело. Кроткий роман
Шрифт:
– К драгоценному другу гонца засылать для начала…
– Кто поедет? – спросила Мария.
– Братец и поедет. – ответил Михаил.
Афанасий не понимал.
– Что за драгоценный друг?
– Там узнаешь.
– А если Битяговский прознает? – спросила Мария. – Сам говорил, что он Молчанова Андрейку собрался в Москву везти.
– Не довезет… А с Битяговским… Дай срок… Нам бы с главным не прогадать. Успеть…
* * *
Рыбка на Каракута ворчал. Холопам толстобрюхим пришлось покориться. Каракут отбрехивался, а потом отрезал.
– Здесь тебе не Дикое Поле. Честных поединков не будет.
Они направились в Брусенную избу. Кречета в торговой
– Сгубили кречета. Значит? – сам себя он спросил. Так сказал, будто, целый город дотла спалили вместе с жителями до самых куполов.
– Перед правителем челом бей. – сказал дьяк Каракуту. – Не в той они сегодня воле, Нагие, чтобы спускать такое.
Из погреба подъячие вытащили громадный сундук, обитый металлическими полосами с гербовым орлом над дужкой замка. Начали перекладывать в него сибирскую казну. У Митьки Качалова глаза туманились от жадности. И здоровый и подбитый Михаилом Нагим. Считал Митька и изумлялся.
– 112. Матерь Божья. 113… Без единой прорехи… Как же это такого красавца подбили?
Рядом сидел Рыбка. Приглядывал.
– Никак?
– Как же взяли?
– Как всегда. На бабу.
– Это как?
Рыбка стал кропотливо объяснять.
– Значит, когда баба соболь разгуляется. Хвост расчепушит. С мужиками понятно, что делается.
– Что делается?
– Дурь всякая. Бабцы, значит, в поле бегут. Хороводы водят. Ромашки да лютики в бошки всаживают. Мужики, понятно, совсем с ума, у кого был, выходят. Тогда самоеды сибирские ловят такой бабец. В яму сажают. И все… К следующему утру вся яма доверху соболями набита.
– Гладко брешешь, казак.
– Собаки брешут, а я жизнь умягчаю. А вот ты, синичкина пися, брехун так брехун.
Рыбка забрался Митьке за пазуху и вытащил оттуда соболью шкурку.
– Вот так оно 113 будет. Когда только успел, жопохлоп?
Битяговский молча наградил Митьку как положено. Тычком в плечи. Сказал Каракуту.
– Зелен, тютя. Не ловок пока в служении.
– Что-то будет, когда ловок станет. – сказал Каракут.
Дьяк не ответил. Вместо этого поторопил Качалова.
– Сколько вышло, Михаиле?
– 114. Как в копеечку. – ответил Качалов.
– Верно? – спросил дьяк Каракута.
– В описи как?
– Верно. – заключил Битяговский. Он грохнул крышкой сундука. Мишке выговорил.
– Замок давай, коли на мыло не сменял.
– Обидно слушать… – заныл Мишка.
– Ладно, ладно.
Дьяк перехватил у Качалова тяжеленный чугунный замок. Приладил его к сундуку, как богатый кошель к животу привесил.
– Через два-три дня. – сказал дьяк – Обоз с припасами в Дворцовый Приказ идет. И вы с ним.
Каракут отрицательно покачал головой.
– Нам задерживаться, нужды нет.
– Мне есть. – ответил дьяк. – Ты государев человек.
– Я не государев человек.
– Э-э-э. – поморщился дьяк, словно пережеванное жевал.– В царстве московском всяк человек государев. Всякая козявка, травинка любая по приказам расписана. Всё службу тянет. Радость в этом. Смысл.
– Какой? – едва улыбнулся Каракут.
– Служи. Не тужи. – твердо ответил Битяговский. – Мишка, цепку волоки.
Мишка вздохнул, выбрался из-за стола и преодолевая воздух, выбрался в сени. Приволок оттуда ржавую гремящую цепь. Вместе с дьяком они окутали ей сундук, а концы соединили
– Так вот оно. – заключил дьяк.
– А ключ? – спросил Каракут.
– Слово государево лучший ключ. – важно ответил дьяк.
– Нет у нас ключа. – влез бессовестно поперек разговора Мишка.
– Синичкина пися, а как же вы открываете? – удивился Рыбка.
– А никак. – дьяк поворочал тяжелые замки. – В Москву так пойдете. Там любой ключ найдется.
– Доверяет вам Москва.
– Не доверяет… Порядок блюдет. Теперь обедать. Чем бог послал, а государь передал.
* * *
В царскую мыльню, каменную с изразцовой печкой, вели четыре белые полотняные дорожки. Вдоль них выставили дворовых парней и девок. Для мужской и женской половин. Они подняли вверх и сомкнули между собой ветки с зелеными весенними листьями. Федор Романов и Лупп Колычев переминались с ноги на ногу у входа в мыльню. Ждали, когда начнется торжественное шествие правителя в баню. Руководил торжеством дьяк Вылузгин. Юркий и ловкий старик с желтыми хитрыми глазами. Несколько раз пробежал он вдоль живой шелестящей теплым ветерком арки, поднимал глаза в небо и сверялся с солнцем либо проговаривал молитву, наконец, махнул рукой и дал команду начинать. Сразу же за этим замычали зурны, загудели флейты, барабаны взбили пеной загустевший воздух. Тогда с разных концов, не видя друг друга, вступили Борис Годунов и его жена Мария. Они величаво и совсем по-царски шли мимо крытых галерей, откуда на них с любопытством наблюдали его ясновельможность литовский посол пан Сапега и крымский мурза Елченбек. Ради них, собственно, все и было затеяно. Чтобы затвердить в шалых порубежных умах, как стояли так и стоим, а вам того же не желаем. У входа в мыльню Бориса встретили Федор Никитич и Лупп Колычев. Борис передал Федору золотое яблоко. Лупп Колычев с глубоким поклоном вручил правителю сухой дубовый веник. В саму мыльню Романов и Колычев не пошли, там Бориса встречал банщик Никита. Длинный повыше оглобли мужик в рубахе с узким набранным ремешком. Никита хлопнул дверью и правитель потерял свою напускную важность, избавившись от чужих глаз. Раздевал его Никита торжественно по-особому чину. Правитель никогда про то не говорил, но Никита даром что повыше оглобли сам догадался как оно нужно. Закончив, Никита склонил лохматую голову и распахнул низкую дверь прямо в мыльню. Годунов вошел и Никита, не поднимая головы, закрыл дверь. Правитель исчез в мыльне и тотчас все повалилось. Дворовые разлеглись вдоль дорожек, опустели крытые галереи, хотя Вылузгин лично приволок высокую резную стулу литовскому послу. Что же, теперь после Ливонской войны несчастливой, после того как Польша и Литва заедино против царства православного встали унию заключив, не переломимся. «А вот когда жирка нагуляем… – Вылузгин, тяжело дыша, сам уселся на стулу. – Тогда уж… Как в былые времена… Дай то бог, поползут ляхи гонорливые за московской полушкой». Федор Никитич прилег, закинув руки за голову. В белую холстину неба по самую шляпку был вбит желтый солнечный гвоздь. Рядом с Федором расплылся по земле Лупп Колычев.
– Говорят, у тебя боец новый появился? – спросил Федор Никитич.
– С украйны. С Орла города привезли. Страшный черкасс.
– Когда выставишь?
Лупп Колычев повернулся к Федору Никитичу.
– Прятать не буду…
– Я это к чему… – Федор зевнул сладко. – Помост уже сладили…
Лупп Колычев вздохнул.
– Эх, Федор Никитич… И чего тебе надо, коли все есть… Неужто сам полезешь?
– А то… Прятать себя не буду. Расчешу твоего черкашенина…
– Ой ли…
– А ты выстави.