Угличское дело. Кроткий роман

Прохор Денис Викторович

– Отойдите пока…

Раскапывал Торопка Устинью долго. Хоть и мертва, старался не повредить. После того как казаки уехали, Устинья глаза не открывала. Ждали до вечера, пока Макеевна не сказала.

– Все, сынок. В церковь надо везти.

Пока Торопка махал заступом, Даша тихо плакала. Наконец Торопка подхватил еще теплую, не задеревеневшую Устинью под плечи и потащил из ямы. Макеевна взялась за ноги. Вместе они положили Устинью на дроги. Макеевна уселась сзади. Торопка старался ехать медленно, чтобы Даша не отставала. Она

шла позади стучащих по бревенчатой мостовой дрог и плакала, утирала лицо мокрым рукавом. На улицу с низенькими избами вывалился угличский народ. Посмотреть, что творится. Для Макеевны самое раздолье. В ее подоле лежал наконец отвоеванный бердыш. Макеевна дробно кланялась людям и добродушно рассказывала всей улице.

– Отмучилась, грешница… Здорово, Лукич. Видал, какой Торопка мой.

Проходящий мимо Лукич ворчал.

– Сопли подтереть… Так чисто воевода.

Макеевна шумела вслед.

– Поглядим, поглядим ишо, борода твоя козлиная.

Торопка, сгорая от стыда, выговаривал матери.

– Чего вы грубиянничаете, матушка? Не знаете, что ли кого везем?

– А что такого. Везем, везем и привезем. Ей то чего? Ничего. Там уже Боженька ей место определит. Такая здоровая с виду была, а гляди и двух ден в земле не прожила.

– Тебе бы, перечница, такой казни предать. – крикнул кто-то из толпы.

– И что? – забодрилась Макеевна. – Да я бы… Да и Бабайка атаман гулевой меня бы оттуда не выковырнул. А что? Одежи не надо. Забот тоже. От дождя и снега навесом обнести. Живи, не хочу.

– Э-э-э. Дура баба.

– Что? Кто сказал! – замахала Макеевна бердышом. – Станови конягу, Торопка.

Взамен этого Торопка хлестанул лошадь и дроги пошли быстрее от стыда подальше. Остановились у недавно срубленной светлой церкви крохотули с медной луковкой и деревянным голубым крестом. Встречал их поп Огурец. Маленький, сухонький, изнутри светящийся. Спросил.

– Отмаялась Устиньюшка?

– Отмаялась. – Макеевна поспешила под благословение.

– Жалко то как. – Огурец прижал Дашу к плечу. – Дорофей и вправду зверь зверем был.

Торопка прилаживал поводья к коновязи.

– Неча теперь жалковать. Вся улица смотрела как Дорофей семью мордовал.

– Вот и вправду, сопля густая. – пожаловалась Макеевна. – Кто ж задарма в чужую семью полезет?

– Так и получайте, сухарье. Что, бать? Заносить?

Поп Огурец вместе с Торопкой внесли Устинью в церковь.

* * *

.

Беспамятного царевича уложили в лошадиную попону. Ее несли четыре боевых холопа. От рынка до дворца через улицу перейти, так что управились быстро. Впереди шли братья Нагие, рядом катился толстенький Русин Раков. Выслушивал злые колючие слова Михаила Нагой.

– Чтоб слуху нигде не было.

– Как же так, княже? – изумлялся на ходу Раков. – ПолУглича видело.

– Ты кто, Раков? Губной староста или кто? Языки режь, шкуры спускай. Иначе самого в Волгу посадим.

Через

двор, голося и всплескивая руками, бежала боярыня Волохова мамка царевича.

– Ой ты ж, ласковый мой!

– Пасть закрой! – сильным ударом в грудь Афанасий Нагой посадил Волохову на землю.

Во дворец заносили не с красного крыльца, а через крохотную дверку с проржавевшими скобами. Протиснулись с трудом, пронесли через кухню и узкую кишку коридора. Скоро в тесной комнате собрался весь клан Нагих. Впереди всех рядом с горбатой кроватью (на него положили царевича) стояла царица Мария. Это была совсем еще красивая женщина с холодными, морозными глазами. Прямо над кроватью навис лекарь Тобин Эстерхази. По-русски он говорил почти чисто, но с мягким как-будто женским польским акцентом.

– Теперь будет спать. А завтра… Завтра будет лучше. – обернулся лекарь к царице.

– Как лучше? Исцелить его ты можешь, Тобин Эстерхази?

Лекарь пожевал губами.

– Черная болезнь… С горних вершин хладными ключевыми потоками проливается божья милость…

Михаил Нагой грубо перебил иноземца.

– Э-э-э. Снова завел свою дуду… Ты если бы и мог не сделал бы.

Лекарь обиделся.

– Я царем послан. Облегчить страдания его ясновельможности.

– Именно что царем. – вставил Афанасий Нагой.

– Приступы все чаще. – сказала царица. – Нет мне покоя. 9 лет всего, а страдает словно целую жизнь прожил.

Лекарь поспешил утешить царицу.

– Главное боль сейчас ему смягчить. Наша цель чтобы царевич вьюношей стал.

– А может и не стать. – опять воткнулся в разговор Афанасий.

Лекарь поднял вверх руки.

– Это господь знает…

После того как лекарь ушел, немного помолчали. Потом царица спросила.

– Говорить можем?

– Стены толстые, окна узкие. – отозвался Михаил.

– Уши, если найдем, отрежем. – добавил Афанасий.

Царица заметила, опасаясь чего-то.

– Может еще обойдется.

Михаил решительно замотал головой.

– Не обойдется. Сам не помрет, так Годунов его настигнет.

– Страшно. – царице внезапно стало холодно.

– Страшно будет, когда в Сибирь поедем на убой… или здесь от порчи или отрав сгинем… В Москве говорят царевич не законный. Брак твой с царем Иваном церковью не освящен. – сказал Афанасий.

Михаил не согласился.

– Какая будет забота, когда одинёшенькая веточка от грозного царя останется?

– Ты о чем, Михаиле? – спросил Афанасий.

Михаил подошел к брату и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Давно ли от яда в вине фряжском, царском подарке, в себя пришел?… Если бы не Эстерхази… Так что так, братец. Здесь не как в зернь… Или венец золотой или терновый.

– Что же делать-то? – царица совсем не смотрела на сына, трогала длинными белыми пальцами свое гладкое прекрасное лицо. Боясь потерять единственную радость и заботу.