Уголек
Шрифт:
Он пересек его ровно в полдень и почувствовал себя таким изнуренным, словно миновал ворота ада.
Ни одно место в мире не было столь удушающим, как эта узкая полоска земли, ни одно место на земле не было таким жарким и враждебным, разве что кроме самого сердца кошмарной пустыни Сахары.
Он прошагал шесть часов и не раз был готов рухнуть на землю или вернуться и лечь рядом с негритянкой, лишь его закаленная сила воли и стремление спасти жизнь нескольким отвратительным португальцам, которые, возможно, без лишних слов перерезали бы ему глотку, поддерживали его на ногах. Он спотыкаясь шел вперед, с каждым шагом все глубже погружая
Сьенфуэгос в очередной раз мысленно ругнулся.
Ведь он опять глупо жертвовал собой ради спасения тех, кто явно этого не заслуживал. И вновь он спрашивал себя: доколе он будет думать о других, вместо того чтобы думать о себе.
Он пережил тяжелые времена в суровом мире, но вместо того, чтобы упростить себе жизнь, избегая проблем, лишь усиливал их, спасая даже собственных врагов.
— Ничего, жизнь тебя научит, — пробормотал канарец, словно это могло служить утешением, хотя был совершенно уверен, что совесть — это то, чему научиться невозможно, ведь люди рождаются и умирают, на ни йоту не изменившись в душе.
Уже ближе к вечеру он скатился с вершины высокой дюны и потерял сознание, но в глубине души был этому только рад, потому что в его мыслях тут же возникла Ингрид Грасс — с такой ясностью, словно он простился с ней всего несколько часов назад, хотя на самом деле в последний раз видел ее много лет назад, и теперь черты ее лица начали стираться из памяти.
Они занимались любовью на раскаленном песке, он снова обнимал ее узкую талию, целовал грудь и проникал в самые влажные глубины, ощущал нежность кожи, вдыхал ее запах, слушал страстный голос и наслаждался ласками. Но во сне он плакал, потому что не мог забыть, что это всего лишь сон и болезненное пробуждение принесет страшную горечь расставания.
Сьенфуэгос открыл глаза, когда опустились первые вечерние тени, и даже вся сила воли не могла заставить его встать. Он долго лежал, глядя в небо и вызывая в памяти те далекие времена, когда вот так же лежал на зеленой траве в горах Гомеры, тот чудесный день, когда они были вместе, страстно желая лишь одного — снова обнять друг друга.
Нельзя наслаждаться счастьем, когда в любой миг можно его потерять, а Сьенфуэгос по опыту знал, что это неизбежно, и потому решил, что то безграничное счастье, которое он испытывал в течение короткого периода своей жизни, на самом деле — лишь безжалостная ловушка судьбы.
Куда лучше было бы не приходить в то утро искупаться в лагуне, не обнаружить, что его разглядывает обнаженная богиня, не ласкать ее кожу, не целовать ее губ, не гладить белокурые волосы, не сливаться с ней в горячих объятьях, ведь теперь он понимал, что никогда не сможет ее вернуть.
— Иногда я ненавижу тебя за то, что так люблю, — пробормотал он, не отдавая себе отчет, что возненавидеть человека, которого любишь гораздо труднее, чем возненавидеть самого себя. Но выплеснув свои тревоги, он словно сбросил с плеч тяжкий груз, поднялся на ноги и решительно зашагал вперед, преодолев последние километры, отделяющие его от пустынного полуострова.
Стояла уже глубокая ночь, когда он стал безнадежно бродить меж дюн, то и дело окликая Тристана Мадейру и тех членов команды «Сан-Бенто», чьи имена помнил, но ответом ему был лишь скорбный крик совы да рыдания предрассветного ветра.
Уже утром он наткнулся на тела двоих моряков, настолько измученных цингой, дизентерией и жестоким обращением, что не смогли перенести
Позднее, когда солнце снова начало припекать, Сьенфуэгос обнаружил в чахлых зарослях кустарника около дюжины моряков с «Сан-Бенто», растянувших среди ветвей одежду в отчаянной попытке создать хоть какое-то подобие тени. Когда канарец приблизился с криком, что принес им воду, то был почти уверен, что видит перед собой такие же трупы, как и те, что попались ему чуть раньше, и по-настоящему обрадовался, увидев, что навстречу поднялась высокая фигура Тристана Мадейры, из-за крайней худобы похожая на высокий кактус с отломанной верхушкой.
Еле ковыляющие и со стонами тянущие к нему руки моряки представляли собой печальное зрелище. Если бы он не был вооружен и не превосходил их физически, то они могли бы просто затоптать его в стремлении добраться до бурдюков с водой.
Сьенфуэгос разделил воду, насколько позволяли обстоятельства, и помог самым слабым, так намучившимся от жажды, что пытались лизать даже упавшие капли. Когда же он понял, что воды осталось не больше четверти, то сделал несколько шагов назад и угрожающе обнажил шпагу, чтобы никто не приблизился.
— Хватит! — сказал он. — Этого достаточно, чтобы добраться до реки. Отсюда на юг, по перешейку.
— Еще немножечко, прошу тебя, — взмолился одноглазый юнга, до последней минуты остававшийся рядом с капитаном. — Последний глоточек...
— Я сказал — нет! — канарец был непреклонен. — Я еще надеюсь найти остальных, которым вода нужна больше, чем вам. Так что пока отдохните, а с наступлением темноты мы отправимся в путь, и тот, кто отстанет, может считать себя покойником.
Моряков с корабля Жуана II Португальского, которым посчастливилось ступить на землю вновь открытого континента, в общей сложности набралось восемнадцать человек, но большинство оказалось настолько истощены душой и телом, что у них уже не осталось сил бороться за жизнь, и они протянули не более пары недель. Да и тех, кому удалось выжить, едва ли ждала лучшая участь; они так и канули бесследно в необъятных просторах нового континента.
Цинга — страшная болезнь, сеявшая панику среди моряков той эпохи, после долгого плавания под командованием тирана сделала их беззащитными, и лишь горстка самых молодых и крепких сумела выжить, остальные не смогли сопротивляться враждебной и жестокой природе.
Канарец Сьенфуэгос, похоже, наконец-то понял, что в этом случае не должен вновь поддаваться влиянию сентиментальности, поскольку это лишь приведет к катастрофе, к тому же он осознавал, что эти люди уж точно никогда не выказывали ему сочувствие, и потому, уверившись, что больше уже ничего не может для них сделать, решил предоставить их собственной судьбе.
Канарец решил попрощаться лишь с галисийцем Мадейрой; тот без единого упрека принял его решение уйти, и сам, в свою очередь, признался, что предпочитает остаться с теми людьми, что так долго были его товарищами по несчастью, и пожелал Сьенфуэгосу удачи в долгом и опасном путешествии вглубь неизвестной земли.
— Ты молодой, — сказал он. — И очень сильный. Я знаю, что не смогу выдержать твоего темпа больше дня. Так что будет лучше, если я останусь с ними, положившись на волю провидения. — он горько и печально улыбнулся, крепко пожав Сьенфуэгосу руку на прощание. — Сказать по правде, — добавил он, — вот уже больше года, как я склоняюсь к мысли, что и так уже подзадержался на этом свете.