Уголек
Шрифт:
— Ее нарисовали на песке пляжа, а теперь она вот здесь.
Жирный и смердящий капитан Эв иронично осмотрел рыжего канарца — взгляд крохотных глазок, казалось, проникал в глубину разума. Наконец, через довольно долгий промежуток, во время которого он не переставал почесывать между ног, капитан несколько раз помотал головой с недоверчивым видом.
— Врешь! — только и сказал он.
— Зачем мне врать?
— А затем, что тебе прекрасно известно — голова, хранящая в памяти путь в Сипанго и Катай, стоит дороже целой империи, и ни один дурак не станет вешать на рею такого
Дверь тут же открылась, и в нее осторожно просунулась голова негритянки:
— Я не Сажа... Я Уголек!
— Сажа, Уголек — какая разница! — проворчал капитан. — Я все равно не запомню. Короче, позови сюда Тристана Мадейру. Вот мы сейчас повеселимся!
На лице девушки отразилось величайшее смущение; она бросила долгий взгляд на канарца и вновь удалилась, явно удрученная.
Через несколько минут в каюту вошел высоченный, худой как жердь человек. Чтобы не удариться головой о низкий потолок, ему пришлось согнуться едва ли не пополам, так что подбородок уперся в грудь. Он не успел даже открыть рот, когда капитан ткнул пальцем в канарца и приказал:
— Вздерни-ка его на рее!
— Как прикажете... — ответил тот с сильным галисийским акцентом.
Он протянул руку с намерением схватить Сьенфуэгоса, но канарец слегка отодвинулся и одновременно с этим сказал:
— Постой, Отмычка! К чему такая спешка?
Долговязый невольно вздрогнул, будто от удивления, что его окликнули таким странным прозвищем, и пристально взглянул на собеседника.
— Откуда ты меня знаешь? — спросил он.
— Ты часом не Тристан Мадейра по прозвищу Отмычка, второй рулевой с «Ниньи»?
Моряк еще не успел кивнуть в ответ, а канарец уже засыпал его вопросами:
— Ты разве не помнишь меня? Я Сьенфуэгос, Гуанче, юнга с «Галантной Марии» — один из тех, кто остался в форте Рождества...
— Да иди ты! — воскликнул тот. — Как же ты вырос, парень! — сказал он, не сводя с канарца глаз. — Но я был уверен, что в форте все погибли.
— Все, кроме меня.
— Как же тебе удалось спастись?
— Я дезертировал еще до нападения и все эти годы бродил по окрестностям, хотя твой капитан не желает мне верить.
Вонючий толстяк, которому только что казалось, будто с этим делом покончено, выглядел слегка сбитым с толку. Он подозрительно посмотрел на испанцев.
Когда он снова властно обратился к долговязому, в голосе прозвучала неожиданная серьезность:
— Так значит, его слова правдивы? Он действительно был в первом плавании адмирала?
Отмычка пожал узкими плечами и развел руками в молчаливом жесте недоумения.
— Я помню, что на «Галантную Марию» тайком пробрался рыжий канарец, который лазал по вантам, как обезьяна. Я не сразу его признал, борода его очень изменила, но, похоже, это действительно он.
— Да я это, тупица ты этакий! — возмутился Сьенфуэгос. — Или ты не помнишь, как я взялся за рупмель в ночь кораблекрушения? Ты ведь шел за мной, прямо в кильватере, и первым понял, что мы сели на мель.
—
— Кошак.
— Точно! — с этими словами моряк сгреб Сьенфуэгоса в объятия и крепко сжал: — Привет, Гуанче! Как же я рад, что ты остался жив... — Затем Отмычка вдруг отстранился и с легким опасением глянул ему в лицо: — А ты точно уверен, что больше никто не спасся?
— Только старый Стружка. Мы бежали с ним вместе, но через год он умер на Бабеке.
— На Бабеке? Золотом острове? — тут же вмешался капитан-португалец. — Что ты о нем знаешь?
Сьенфуэгос постучал пальцем по виску и загадочно улыбнулся.
— Что я знаю — всё здесь. Хоть вы и уверяете, что там только дерьмо и фантазии, но клянусь бессмертной душой, я знаю место, где четверо мерзавцев всего за месяц наполнили золотом сундук побольше этого.
Моряк с трудом сдвинул с места свое громадное тело и бросил быстрый взгляд на тяжелый сундук с тремя замками, стоящий в глубине обшарпанной каюты, и, по всей видимости, пришел в заключению, что этот странный рыжий тип, которого выловили полумертвым посреди океана, действительно говорит правду.
Он аккуратно стряхнул свой засаленный синий берет, потный и выцветший, и раздавил ногтями вошь, одну из тех, что во множестве населяли его голову, а потом, не поднимая взгляда, поинтересовался:
— Так ты в самом деле можешь нарисовать путь, ведущий в Сипанго и Катай?
— Нет, не могу.
— А к острову Бабеке?
— Тоже не могу.
— В таком случае, назови причину, по которой мне стоит оставить тебя в живых, тратить на тебя воду и пищу и рисковать тем, что однажды ты сбежишь и предупредишь о нашем появлении.
— Потому что вы сами знаете, что если я нарисую маршрут, то тем самым подпишу себе смертный приговор, — улыбнулся канарец с таким невинным видом, будто признавался в том, что не он разбил тарелку. — Но я могу указать курс. Уверяю вас, когда мы туда прибудем, вы будете так довольны, что решите сохранить мне жизнь.
— Сомневаюсь, но начинаю думать, что, возможно, ты и прав... — Он повернулся к долговязому. — А ты как считаешь?
— Повесить его было бы веселее... — гнусно заявил тот. — Но мы уже несколько месяцев ходим кругами, и без какого-то ни было результата, и если он и впрямь способен привести нас куда-нибудь, то имеет смысл сохранить ему жизнь.
Прошло не менее пяти минут, прежде чем капитан Эв закончил давить вшей и принял решение.
— Я никогда не доверял ни единому испанцу, — проворчал он с явным неудовольствием. — И думаю, что сейчас совершаю ошибку, поверив сразу двоим. Но готов рискнуть... — Он угрожающе ткнул пальцем в Тристана Мадейру и приказал: — Не спускай с него глаз! Попытаешься меня одурачить, я повешу и тебя... А сейчас — пошли вон!
Уже на палубе канарец сердито рявкнул своему соотечественнику:
— Ну ты и сукин сын! С чего это тебе кажется веселым меня вешать?