Уготован покой...
Шрифт:
— Вот еще один! И еще! Да тут их множество!
А Уди заметил:
— Это, без сомнения, белые грибы, — и отдал что-то вроде команды самому себе: — По всей видимости, мы прибыли. Всё!
Не советуясь с другими, он остановился. Меж двумя скалами, серыми, с едва заметными блестками слюды, расстелил он кафию,мужской арабский головной платок в красную клеточку, трофей, доставшийся ему после боя с иорданским Арабским легионом. Женщины взяли из рук Азарии Гитлина корзинку с провизией. Ионатан скомандовал Тие: «Лежать!»
«Азария?..» — только и вымолвила Римона, и он тут же рванулся собирать хворост для костра, чтобы
Была она девушкой гладкой, крепкой, с вызывающе выпяченной грудью и смеющимися глазами, которые, казалось, намекали, что ей только что рассказали фривольный анекдот и она, если бы захотела, могла бы выдать кое-что посмелее, но посчитала, что развлечение стоит оттянуть, чтобы продлить его. Ветер с моря растрепал ее темные волосы. А когда тот же ветер попробовал задрать подол ее цветастой юбки, Анат вовсе не торопилась под взглядом Азарии прижать ее руками к бедрам. Уди, своему мужу, она говорила: «Подойди, ради Бога, сюда и почеши мне спину. Здесь и здесь… ужасно жмет мне… да не тут, ну что ты за болван… здесь и здесь. Вот теперь лучше».
И все занялись приготовлением еды.
Из-за сырости им никак не удавалось развести костер. Ионатан осторожно сложил из собранных Азарией веток нечто вроде шатра или индейского вигвама, а внутри него — хрупкое сооружение, несколько треножников из спичек, которые и поджег, прикрывая от ветра собственным телом. Все оказалось напрасным. Тут вмешался Уди: «Брось ты эти игры…»
Он свернул половинку газеты и поджег ее. Снова поджег, выругавшись на ломаном арабском. Все без толку. Пока не кончились спички в коробке. И поскольку Азария Гитлин казался ему слабаком, который с трусливым злорадством влез в эту минуту с очередной дурацкой русской поговоркой, чем-то вроде: не силой, а умом Иван из грязи вытащил рыдван, Уди взорвался: «Может, заткнешься, ты, кусок Спинозы! Значит, обойдемся без костра. Все здесь промокло так, будто соплями пропиталось. И вообще, кому нужна эта дерьмовая картошка?!»
Тут Азария Гитлин вскочил и разбил о скалу бутылку с содовой, но не для того, чтобы начать драку. Вместо этого он повернулся спиной ко всем, наклонился над незадавшимся костром, с глубокомысленным видом повозился две-три минуты: он вертел осколок стекла, пока не поймал солнечный луч, который и направил на обрывок газеты; вскоре поднялась над бумагой тонкая струйка дыма, за ней появились язычки пламени, а потом запылал огонь. Азария повернулся к Уди:
— Ты был несправедлив ко мне.
А Римона сказала едва слышно:
— Мы просим прощения.
— Не за что, — ответил Азария.
Когда мне было лет шесть или семь, пришел к нам шейх из этой деревни. Его звали Хадж Абу-Зухир. С ним пришли еще три старика. Я запомнил его белую накидку, серые в полоску накидки стариков. Они заполнили однокомнатную квартирку отца, где вокруг выкрашенного белой краской стола выстроились такие же белые деревянные стулья, а на столе стояли хризантемы в банке из-под простокваши.
— Хада ибнак? — спросил шейх по-арабски, обнажив в улыбке зубы, похожие на кукурузные зерна.
И отец подтвердил, также по-арабски, что я его единственный маленький сын:
— Хада валади, ва-илли каман вахад, зрир.
Шейх дотронулся до моей щеки бугристой, изборожденной линиями ладонью, и его дыхание вместе с запахом пропитавшихся табаком
— Алла карим, Абу-Иони (Велик Аллах, отец Иони).
Тут я был выслан из комнаты, где продолжались какие-то переговоры и Шимон-маленький переводил, поскольку запас арабских слов у отца был невелик. Из кухни принесли большой кофейник и подали мацу, поскольку дело было, кажется, в дни праздника Песах…
Ни одной собаки не осталось в деревне Шейх-Дахр, и все поля — и те, что были расположены на спорных землях, и те, что бесспорно принадлежали им, их кукуруза и ячмень против нашей люцерны, — всё теперь в наших руках, а от них остались эти сожженные стены на вершине холма и, возможно, витающее в воздухе проклятие.
Ионатан отошел подальше от компании, встал среди оливковых деревьев спиною ко всем и принялся мочиться, склонив голову и слегка приоткрыв рот, словно решал шахматную задачку. Взгляд его, устремленный на деревню Шейх-Дахр, задержали возвышающиеся на востоке горы, которые в потоках медового света не казались далекими; мнилось, что крик долетит до них и вернется. Цвет гор был приглушенным, голубовато-стальным, как цвет моря в осенний день, а крутые горные изломы напоминали волны, поднявшиеся на востоке и грозящие обрушиться на запад. Ионатан ощутил необъяснимо острое желание, не медля ни мгновения, рвануться и побежать им навстречу, подобно тому как упрямый пловец рассекает фронт налетающего вала, и внезапно он действительно побежал — стремительно, по прямой, изо всех сил, а его старая собака припустила за ним, разинув пасть, тяжело дыша, истекая слюной, словно больная волчица. Но шагов через триста, увязнув в густой грязи и вымочив даже носки, он вынужден был сбавить скорость и приложить немалые усилия, чтобы, перелезая с камня на камень, выбраться из засасывающей его жижи. Огромные комья грязи облепили его ботинки, и, неуверенно ступая, этаким слоновьим шагом, он выбрался из топи и посмеялся над собой, вспомнив слова старой, всем известной песни: «Но сердца у них не было…»
— Возьми нож, — сказала Римона, — соскреби грязь с обуви. Если, конечно, окончил свой забег.
Он посмотрел на нее с усталой улыбкой, отметил ее спокойную искренность и присел на выступ скалы, чтобы счистить грязь. Он видел, как женщины сноровисто управлялись с куриными ножками, а новый парень, в своих парадных брюках и полосатой рубашке, распростерся на земле, чтобы раздуть робкий огонь, который ему удалось разжечь после их отчаянных попыток.
— Я побежал как идиот, — заметил Ионатан и обратился к Азарии: — Я побежал, чтобы проверить, не разучился ли бегать за долгую зиму. Ты хорошо бегаешь?
— Я? — удивился Азария, понимая, что за этим вопросом что-то кроется. — Я уже вдосталь набегался. Я прибыл сюда, чтобы больше не бегать.
— Давай посоревнуемся, — предложил Иони и сам удивился словам, слетевшим с его языка. — Давай поглядим, так ли ты хорош в беге, как в шахматах.
— У него только язык бегает, — съехидничал Уди.
А Азария сказал:
— Терпеть не могу бегать. Я с этим покончил. А сейчас, если я не займусь делом, вы останетесь и без костра, и без печеной картошки.