Угрозы России. Точка невозврата
Шрифт:
Конечно, ярлык «меньшинство» – не более чем символ, но это символ, который отражает реальность. Ведь в социальных процессах важна не численность общественной группы, а ее «мощность», аналогично тому, как в химических процессах важна не концентрация агента, а активность [40] . Этот ярлык узаконивает политическую практику в глазах демоса.
Социальные инженеры и политтехнологи, которые конструировали постсоветское пространство и его жизнеустройство, мыслили уже в категориях постмодерна, а не Просвещения. Они представляли общество не как равновесную систему классов и социальных групп, а как крайне неравновесную, на грани срыва, систему конфликтующих этносов (народов). Действительно, все эти программы и политическая практика никак не вписываются в категории классового подхода, но зато хорошо отвечают понятиям и
Реформы в России должны были параллельно решить две задачи, формулируемые в понятиях конструктивизма – произвести демонтаж старого советского народа (и прежде всего его ядра, русского народа) и сборку небольшого демоса («новых русских»).
О первой задаче A.C. Панарин писал: «Так народ из естественной и самодостаточной субстанции, которая прежде просто не ставилась под сомнение, превращается в сложную составную конструкцию, подлежащую последовательной «деконструкции». Либеральная аналитика демонстрирует специфическую зоркость, недоступную прежнему «народническому» восприятию, к которому, мол, все с детства приучены. Для нас, русских, это особенно интересно, ибо, как оказывается, русский народ сегодня выступает олицетворением той самой народности, которую либеральные деструктивисты исполнены решимости разъять окончательно. Стратегическая гипотеза современного мирового либерализма состоит в том, что русские являются последним оплотом народности как всемирно-исторического феномена, враждебного западному индивидуализму» [55, с. 240].
Доктрина демонтажа народа России эмоционально подтверждена В.И. Новодворской уже в 2009 году: «Нам предстоит освободиться от самих себя, от ордынской и византийской традиций, от холопства, искательства и зверства, от имперского безумного жлобства, от славянской левой коммунитарности, от тщеславия и стремления поучать. Не надо предлагать народу колбасу вместо свободы. Ничего не надо предлагать кроме свободы и прав человека. А еду надо заработать. Нет права на еду.
А пока либералы не должны не только сотрудничать с властью, но и здороваться с ней. И должны помнить, что в мире нет других ценностей кроме либеральных и никакого другого пути кроме западного.
Народ должен изжить в себе имперскую болезнь и стать очень скромным – как стали скромными и приличными немцы, не мечтающие более о рейхе. Смирение, покаяние, ненависть к советскому прошлому, к ложным победам, к Сталину и СССР – вот тот учебник, который либералы должны принести в тот класс, которым станет кающаяся Россия» [61].
Что же касается «сборки» демоса, то утверждалось, что в ходе реформы произойдет консолидация индивидов, «освобожденных» от уз тоталитаризма, в классы и ассоциации, образующие гражданское общество. Этому должны были служить новые отношения собственности и система политических партий, представляющих интересы классов и социальных групп. Должны были быть реформированы и механизмы, «воспроизводящие» народ – школа, СМИ, культура и т. д. На первый взгляд, вышедший на арену и созревший в годы перестройки демос за 90-е годы добился успеха. Ему удалось в значительной мере ослабить патерналистский характер государства и произвести экспроприацию собственности у большинства населения, перераспределив соответственно и доходы.
Но в главном план оказался утопическим и выполнен не был. Созданный социально-инженерными средствами квазинарод («новые русские») оказался выхолощенным, лишенным творческого потенциала и неспособным к строительству в социальной и культурной сфере. Состояние, в которое был приведен народ России, превратило кризис начала 90-х годов в Смуту. Это – положение более тяжелое, чем кризис. Это хаос, не обладающий творческим потенциалом. Связи, соединявшие людей в народ, подорваны или ослаблены настолько, что люди не могут договориться между собой о главных вещах, а значит, не могут и выработать проекта совместных действий. Возникла патологическая социальная система – старый народ наполовину «разобран», а новый никуда не годен.
НОВАЯ УГРОЗА: СОЗДАНИЕ КВАЗИЭТНОСОВ
Отметим кратко тот факт, что развитие, на основе современных знаний антропологии, технологий демонтажа народов сопровождалось разработкой способов форсированного созидания «новых народов» с заданными свойствами. Опытно-экспериментальным применением этих способов стали «оранжевые» революции.
Важным результатом этих революций-спектаклей было не только изменение власти (а затем также и других важных в цивилизационном отношении институтов
Р. Шайхутдинов пишет о том, что происходило в ходе «оранжевой» революции на Майдане в Киеве и на что с остолбенением смотрела и старая власть, и здравомыслящая (не подпавшая под очарование спектакля) масса украинцев: «Этот новый народ (народ новой власти) ориентирован на иной тип ценностей и стиль жизни. Он наделен образом будущего, который действующей власти отнюдь не присущ. Но действующая власть не видит, что она имеет дело уже с другим – не признающим ее – народом!» [69].
Создание «нового народа» (или даже новой нации) в ходе подобных революций – один из ключевых постулатов их доктрины. Таким образом, «оранжевые» революции, как революции эпохи постмодерна, отличаются от революций эпохи модерна очень важным и трудно осознаваемым свойством. Они «включают» и в максимально возможной степени используют сплачивающий и разрушительный ресурс этничности. Революции индустриальной эпохи, даже будучи мотивированы задачами национального освобождения, сплачивали своих сторонников рациональными идеалами социальной справедливости. Они шли под лозунгами классовой борьбы, под знаменем интернационализма людей труда и, можно сказать, маскировали этничность социальной риторикой.
Постмодерн отверг эту рациональность, уходящую корнями в Просвещение и представленную в данном случае прежде всего марксизмом и близкими к нему идеологиями. Отвергая ясные и устойчивые структуры общества и общественных противоречий, постмодерн заменяет класс этносом, что и позволяет ставить насыщенные эмоциями политические спектакли, из которых исключается сама проблема истины. Здесь открывается пространство для ничем не ограниченной мифологии, ценность которой определяется только ее эффективностью.
Опыт показал, что политизированная этничность может быть создана буквально «на голом месте» в кратчайшие сроки, причем одновременно с образом врага, которому разбуженный этнос обязан отомстить или от которого должен освободиться. Достигаемая таким образом сплоченность и готовность к самопожертвованию по своей интенсивности не идут ни в какое сравнение с тем, что обеспечивают мотивы социальной справедливости или повышения благосостояния. При этом большие массы образованных людей могут прямо на глазах сбросить оболочку цивилизованности и рациональности и превратиться в архаичную фанатичную толпу. Власть, действующая в рамках рациональности Просвещения, с такой толпой в принципе не способна конструктивно взаимодействовать (что и показали, например, события конца 80-х и 90-х годов в Средней Азии, на Кавказе и в Югославии).
В ряде случаев сдвиг к рациональности постмодерна провоцирует нежелательную этнизацию и архаизацию обществ, как это происходит, например, в развивающихся странах, переживающих новый всплеск трайбализма, усиления родо-племенного сознания и организации. Но чаще всего агрессивное этническое сознание разжигается в государствах переходного типа в политических или преступных целях.
На эту способность духовной матрицы постмодерна провоцировать и искусственно интенсифицировать этногенез, указывают антропологи. Дж. Комарофф задается вопросом, не используется ли эта способность как средство утопить борьбу за разрешение социальных противоречий в хаосе межэтнических столкновений. Он пишет: «О нашем времени часто говорят как о периоде множественности форм субъектности, расплывчатости чувства индивидуальности, как о времени антитоталитарных сил, благодаря которым многое в нашей жизни оказывается непредсказуемым, непоследовательным и полифоничным. Однако неомодернистская политика самоосознания обнаруживает прямо противоположную направленность на такое устройство мира, при котором от Узбекистана до Юкатана, от Анкориджа до Карфагена и от Порт-Морсби до Порт-Элизабет этничность и национальный статус используются как основы для складывания тоталитарных, сплоченных и высоко централизованных субъектов как на индивидуальном, так и на коллективном уровнях. Возможно ли считать, что постмодернистское увлечение полиморфизмом является всего лишь извращением, то есть что оно – некий результат этноцентричного евро-американского буржуазного сознания, отражающего собственную политику безразличия по отношению к требованиям и защите прав обездоленных?» [78, с. 38].