Угрюм-река
Шрифт:
— Ребята! Вставай! вставай! — заорал Прохор с звериным страхом в сердце.
Люди повскакали с мест, пялили незрячие глаза, пошатывались, силясь пробудиться.
Второй камень хватил фельдшера в темя. Спящий фельдшер вскочил на ноги, крутнулся волчком и замертво упал.
Третий камень ударил Прохора в плечо.
— Ребята!
И град — из тьмы — камней.
Рабочие сразу проснулись. Как сумасшедший вскочил Филька Шкворень — в него угодила тяжелая булыга. Пламя разгорелось, взмыло к небу, в тьму. И весь в пламени, из мрака в мрак промчался черный
— Леший это. Чур нас, чур!.. — завопил дедка Нил и закрестился.
Черная собачка с красным слюнявым языком, сверкая, как черт, глазами, прошмыгнула вслед за всадником.
— «Съем, съем, съем!..» — стращала она по-человечьи. Чернорожий безносый всадник на всем маху крикнул гнусавым страшным голосом, от которого мороз пошел у всех по коже:
— Уходи! Нас много! Передушим всех! А ты, сволочь, по людям стрелять?! — и, вытянув Прохора нагайкой, вмиг растворился во тьме — как сгинул.
Прохор, вложив впопыхах патроны, выстрелил в тьму сразу из двух стволов. Треск сучьев, заполошный топот многих ног. Таежная ночь долго перекатывала эхо, как набитую гулким громом бочку.
Дедка Нил дрожал, крестился, закрыв со страху бельмастый глаз. Филька Шкворень, хватаясь за ушибленную руку, ругался матерно. Студент Образцов спал как мертвый, все так же повизгивал в бреду.
Прохор вновь зарядил ружье. Злоба желчью растекалась по его мускулам. Нечувствительный вначале удар кнута теперь жег спину.
— Ребята, айда смотреть, целы ли кони! — сердито приказал он.
Стреноженные лошади паслись вблизи, на луговине. Подогнали к самому костру. Возле мертвого фельдшера старался дедка Нил.
— Прохор Петров, — сказал дряблым голосом Филька Шюорень, — взгляни, пожалуйста, на свои ходики: который час?
— В начале третий.
— Ого! До свету еще далече.
Теплый труп прикрыли брезентом. Из рассеченной острым камнем головы — смешавшаяся с мозгами кровь. Продегтяренные усы встопорщились, левый глаз полуоткрыт, в вечную смотрит тьму. Мертвец печален, страшен. Нил придавил глаз пятаком, сказал:
— Вот, сударик, боялся смерти.., вот. А вишь, как она тебя?.. Совсем не шибко.
Фельдшер промолчал. Только показалось Нилу — пятак на мертвом глазу шевельнулся. Люди сгрудились возле покойника. Холодная дрожь прохватывала всех. О многом, о большом была дума каждого, о последнем своем вздохе.
Дедка Нил утер кулаком слезу, снял с гайтана маленький образок Нила преподобного, положил покойнику на скрещенные руки, низко поклонился ему, сказал:
— Царство тебе небесное, страдалец. Эх, жизнь! И лицо его сморщилось. Все переглядывались, молчали. Оловянные, с вывернутыми веками глаза Шкворня налились кровью.
— Подвернется — стукну, — темным пыхом выдохнул он сквозь зубы. Желтые щеки его втягивались, грудь от тяжелого дыхания ходила ходуном. — Я знаю этого безносого…
— Пей, — и Прохор подал ему большой стакан вина. Утром, на рассвете, фельдшера закопали на берегу речонки. Впоследствии пристав составит о его смерти акт.
Могилу придавили огромными камнями, чтоб мертвеца не слопал зверь. Тесаный
Фельдшер безродный. Не все ль ему равно, где истлевать? И некому его оплакивать, да и не надо. В летнюю пору, может быть, пролетная иволга всплакнет над ниг, зимой будут выть метели. Чего же лучше? А тот камень, которым убил его злодей, старанием старого Нила положен в головы усопшего. С этим камнем усопший фельдшер, имя рек Носков, по вере Нила, явится на страшный суд Христа. Злодей же, поднявший руку на невинного, будет лютою казнию казнен и на земле и в небесах.
— Аминь! — и дедка Нил троекратно поклонился могиле в землю.
11
Наконец необходимые справки получились. Заброшенный прииск когда-то принадлежал петербургскому гусару в отставке Приперентьеву. Он увлекся приехавшей в столицу некрасивой дочкой богатого сибирского золотопромышленника, ради денег женился на ней, переселился в Сибирь, все приданое жены пропил, вогнал ее в гроб. А сам, за неуменье ладить с отчаянным приисковым людом, был зверски убит в тайге хищниками. Застолбленный прииск перешел по наследству к его брату, тоже офицеру, проживавшему в Питере. К нему-то и направил свои стопы Прохор Петрович Громов.
Чудаковатый старичок Иннокентий Филатыч Груздев давным-давно переселился в резиденцию «Громово». Прохор вскоре сделал его управляющим хозяйственных заготовок. Старик это выгодное место принял, через два года выстроил двухэтажный, под железной крышей, дом, раздраконил его, как цыганскую шаль, в пять красок, а внизу, по старой купеческой привычке, все-таки открыл мелочную лавчонку, где сидела его вдовая дочь, располневшая Анна Иннокентьевна. Над лавчонкой яркая, вызывающая улыбки вывеска:
ДУГИ, ХОМУТЫ, ВЕРЕВКИ И ПРОТЧЕЕ СЪЕСТНОЕ
В свободное от службы время в лавчонку заглядывал «и сам Иннокентий Филатыч. Пошутит с покупателями, продаст бутылочку-другую беспатентного винца, купит тайно добрую щепотку, а то и с фунтик краденого золотишка. Ну, и сыт.
Однажды вечером подъехал на линейке Громов и — прямо в лавку. Народу никого, Прохор, здороваясь с мягкотелой, молодой вдовой, перетянул ее за руку через выручку, поласкал слегка, вдова из кокетства чуть-чуть куснула его щеку, он боднул головой, спросил:
— Дома сам-то?
— Так точно, дома. После обеда спит, — вздохнув, оправилась вдова. — Пойдемте.
Она передом по крутой внутренней лестнице наверх, он сзади — игриво подсаживал вдову ладонями.
— Папенька, да вставайте же! Старик вскочил с кровати и, натыкаясь спросонья на Мебель, радушно бросился к Прохору.
— Гость дорогой!
— Вот что… Завтра в Питер… Хочешь?
Господи!.. Да как же не хотеть? Надо ж старику встряхнуться. Да он в Питере больше двадцати лет не бывал. Да он… Эх, чего тут!.. Да ему там и лошадины зубы на человечьи обменяют. — Готов. Согласен. Прошенька! Прохор Петрович! — шамкал старик чуть не плача.