Уход на второй круг
Шрифт:
Но вместо телефонного разговора и вместо чтения учебника, катавшегося в ее чемодане уже второй рейс и ни разу не открытого, она уехала в город. Топала бесцельно вдоль Ринга. И могла бы наслаждаться снежком, медленно сыпавшимся из облаков, нависших над Веной, если бы не единственный вопрос, с которым она засыпала и просыпалась.
Что это такое было вообще?!
А еще через сутки, заметив свет в его окне, едва свернула во двор, она стояла у порога его квартиры и настойчиво звонила в дверь. Та не открывалась долго. Настолько, что уже можно
Эхом в прихожей разразился новый звонок.
— Да иду я! — одновременно с открываемой дверью выдохнул ей в лицо Парамонов. Мокрый. Лохматый. Одетый в одно-единственное полотенце и, кажется, совершенно того не стесняющийся. Напротив, он однозначно сейчас выставил свою атлетическую поджарую фигуру напоказ: любуйся! Совсем иначе, чем в прошлый раз в аквапарке. Откровенно. Опасно.
С его взъерошенной темной челки на лицо медленно капала вода. Такие же капли блестели на груди, покрытой редкими волосками, дорожкой по животу уходившими под белую пушистую махру. И глаза, кажется, были еще более синими, чем она помнила. Тоже, наверное, от воды.
Ксения окинула его насмешливым взглядом.
— Прости, что отвлекла. Вспомнила о твоей просьбе, — она протянула ему пакет с профилем мальчика в феске. — Но… в Лондоне я не бываю, а Вена славится кофе.
— Спасибо, — ответил Глеб, принимая подарок. Но, едва их пальцы встретились, будто разряд пошел от этого прикосновения кожи по всему телу. Желание. Нет, не то слово. Жажда. Так это называется. Бесконечная жажда.
Пакет улетел куда-то в сторону. А еще через секунду он втащил ее, возмущенную и сопротивляющуюся, через порог к себе и нашел губами, горячими и влажными, ее — холодные и сухие.
И ни один из них тогда еще не знал главного. Они начались. В эту минуту — они начались.
* * *
Жизнь имеет очень мало общего со справедливостью. За нее цепляться смысла нет, когда под влажноватыми от пота пальцами ощущается шероховатая простынь, такая же, как всегда, но сейчас чуточку более значимая — можно рискнуть и попробовать зацепиться за нее, как за реальность, которая все ускользает. Странное и одновременно очень простое, пришло понимание — сейчас ничего другого не надо. Когда снова накатит кошмар — сжать ее пальцами. И станет чуточку легче.
Предощущение витало в воздухе, пока он бродил коридорами памяти. Длинными, узкими, холодными. Казенного синего цвета, как стены больницы. А потом пришли голоса, врастающие в него опухолью, пускающей корни в голове. Неоперабельной опухолью, которую ни один специалист не станет трогать. Слишком опасно.
«Ты зарезал, да? У тебя это… У тебя, да?»
«У вашего сына разрыв печени с отрывом связки и печеночных вен. Сильная кровопотеря, мы сделали все, что могли».
«Все так говорят… А он даже курить просил, шутил с врачами! Они сказали».
«Шок,
«Какой шок? Он крепкий, как бык! А ты зарезал».
«Сёма, не надо, Сём!»
«Да зарезал, Зина! Он зарезал! У него под ножом!»
«У него шансов почти не было, вы понимаете?»
«У всех есть шансы, пацан! Только ты ему их не оставил! Сыну моему не оставил!»
«Сёма, пожалуйста!»
«Это не так!»
«Да я тебя засужу, ясно? Засужу к собакам!»
«Семен Евгеньевич! Ну перестаньте! Теть Зин, уходите, а! Я сам».
Потом были шаркающие шаги, крики, угрозы — все удаляющиеся. И каждым звуком вколачивающие в него по гвоздю. Ни одного живого места. А следом — наступившая тишина до свиста в ушах.
«У него не было шансов, я его не убивал», — попытка оправдать себя — перед этим светловолосым гигантом напротив или перед собой? Если повторять достаточно часто, то можно поверить.
«Да? У меня вот другое мнение. Я его сюда живого вез. В сознании. Живого, бл*!»
«Ну хотите, подавайте в суд, пусть расследуют».
«Думаешь, прикроют? Так хрен. Не тот случай, хирург. Вы тут друг за друга, все покрываете, считаешь, у нас по-другому? Я от вашей больнички камня на камне не оставлю, все разнесу, а ты сядешь. Гарантирую».
«Да? Ну, удачи».
И уйти самому. Шаг за шагом — в себя, в реальность, в утро, которое вступило в свои права.
Парамонов раскрыл глаза, понимая, как дико болит голова. После этих кошмаров голова болела всегда — никакое похмелье не сравнится. Впрочем, если подумать, и напивался он для того, чтобы считать, что эти боли — лишь последствия возлияний, но никак не разрушающих его ночей. Он чувствовал себя слабым. Слабым в своей вине, которая костью в горле застряла — большой рыбной костью. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
А встань с кровати — и снова можно делать вид, что прошлое не владеет им. Что довлеющее значение имеет он сам, но никогда — его сны.
Глеб медленно доплелся до кухни. Выпил воды прямо из носика чайника. И заставил себя вступить в этот день. Все-таки вступить, не давая себе поблажек.
Часы показывали 6:43. А значит, пробежка, душ, завтрак. И к моменту окончательного пробуждения он уже просчитывал вероятность завтрака с Басаргиной. Рейс из Варшавы ее авиакомпании прибывает в 8:50. Потом у нее разбор полета и какая-то ведомая только пилотам бумажная волокита, совершенно ему не интересная. А значит, увы, им светит только обед!
За месяц — считанные встречи, но сутками напролет не вылезая из постели. Будто бы он мальчишка, впервые дорвавшийся до секса. Будто у нее до него никого не было.
Познание друг друга — физическое познание — увлекательнейший процесс. Игра, в которую оба включились с полной самоотдачей. Он и сейчас помнил ее запах и вкус. Узнал бы с завязанными глазами только по колебаниям воздуха вокруг ее тела. И ощущение обостренности чувств, как у слепого, ему нравилось. И то, как она давала ему себя, ему нравилось тоже.