Уходите и возвращайтесь
Шрифт:
Харитонов сидел, притулившись к борту разбитой прямым попаданием машины, и перематывал портянки.
Малинин присел рядом, извлек из вещмешка банку консервов, глотнул из фляги добрый глоток водки.
— Есть хочешь? — спросил Малинин.
Солдат не ответил, даже не повернулся, и лейтенант понял, насколько глуп был его вопрос.
После глотка водки парень оживился — подтянул ремень, поправил гимнастерку, очистил от грязи сапоги.
— Откуда будешь? — спросил Малинин.
— Здешний, — ответил Николай.
— Здешний, значит. — Малинин с интересом взглянул на
— Семнадцать.
— А зовут?
— Николай.
— Какого полка?
— Мы из одного полка, товарищ лейтенант, сто тридцать пятого десантного. Только я в батальоне Саврасова.
— Ага, наш, значит, — обрадовался лейтенант. — А места эти ты хорошо знаешь?
— За грибами каждый год ходил.
— В картах разбираешься? Провести сможешь? Сориентируешься? — одним духом выпалил лейтенант.
— Смогу.
— Так. — Лейтенант привстал. — А с образованием как?
— Девять классов, — живо ответил Колька.
— Будешь пока при мне, — сказал Малинин, — у меня людей нет.
— Мне бы к вам вообще, товарищ лейтенант.
— Ко мне, — усмехнулся Малинин, — а ты хоть знаешь, кто я?
— А как же, — вытянулся Колька, — разведка. Малинин ощупал Кольку своим белесым, лишенным красок глазом.
Колька съежился и покраснел, кожей ощущая свою нескладность.
— Немецкий знаешь?
— В школе пятерку имел. — Колька смутился, но, преодолев робость, опять затянул: — Мне бы к вам…
— Ладно, — улыбнулся лейтенант, — посмотрим. А сейчас… — Он взглянул на часы и по-деловому коротко бросил: — Собирайся. К вечеру своих не отыщем — труба. Шкуру сдерут.
Так Колька стал разведчиком. А впоследствии — полным кавалером орденов Славы, ордена Красного Знамени — медали он не считал, — грозой фашистов, всеобщим любимцем полка и носителем странного прозвища «Самурай».
Крестником прозвища Харитонова оказался случай. Однажды, почти под самый Новый год, он, Сашка Снегирев, Кудимов и Вася Белый ушли в поиск — был срочно нужен «язык». Парни благополучно миновали нейтральную полосу и под прикрытием деревьев двинулись б расположение противника. Метелило, видимость была плохая, и — так уж случилось — разведчики углубились больше, чем надо: первые посты остались позади. Высунувшись из леса, они заметили крепкую, в два наката землянку и часового, беспечно закутавшегося в бабий платок.
— Может, рискнем? — прошептал Харитонов.
Сашка кивнул. Согласились и остальные. Белый, в обязанность которого обычно входила буксировка оглушенного противника, и Кудимов составили прикрытие, а Харитонов с Сашкой с двух сторон подползли к часовому. Снял его Сашка, когда немец, освобождая из-под платка ухо, пытался понять: послышался или нет ему какой-то неясный шорох со стороны леса.
Харитонов осторожно приоткрыл дверь. В нос шибануло спертым воздухом, шнапсом, дешевым одеколоном. Николай сунул голову дальше и ахнул. В свете коптилки на нарах разметались немцы. Храп стоял несусветный.
Сашка вытащил гранату, в другую руку взял пистолет, и друзья вошли, плотно прикрыв за собой дверь.
«Что делать? — глазами спросил Снегирев. — Вон их сколько! Не мариновать же!» Действительно,
…При отходе Харитонова ранило. Слегка ранило. Именно слегка: пуля прошла сквозь плечевую мякоть, не задев кости. По своей безалаберности Николай не обратился к врачам — решил лечиться собственным методом. Он выпил полстакана спирта, залил рану йодом, а ребята наложили повязку.
— И вся операция, — сказал Харитонов, довольно улыбаясь, — а врачам только дайся… Они руки коллекционируют, мою б с таким удовольствием отхватили!.. Она ж у меня, — он вытянул свою мускулистую, с сухим запястьем и длинными подвижными пальцами руку, — уникальная! Гляди! — Он сжал пальцы, взмахнул несуществующей дирижерской палочкой и, пронзительно свистнув, раскрыл кулак. На ладони лежала командирская зажигалка.
Разведчики захохотали. Капитан Малинин обшарил карманы и, выругавшись, попросил вернуть имущество.
— Ну как? — ухмыляясь, спросил Харитонов.
— Для воровского дела лапа подходящая, — одобрил Кудимов — небольшой, юркий, с обезьяньим лицом парень, пришедший к десантникам из штрафбата.
— Эх, ты, — печально сказал Харитонов, — это рука пианиста. Ты еще на мои концерты после войны ходить будешь.
— Пианист, — беззлобно проворчал Кудимов и неожиданно для самого себя бухнул: — Самурай.
Прозвище прилипло. Поначалу Харитонов не придал этому значения, решил: «Нравится, ну и черт с вами, зовите», но когда однажды потребовалось расстрелять двух пленных эсэсовцев и на вопрос офицера: «Кто желает привести в исполнение приговор?» — кто-то буркнул: «Харитонов», Николай понял, что дело не в прозвище. Такая постановка вопроса показалась ему обидной и неправильной. Вскоре, как бы невзначай, Николай заговорил на эту тему со своим командиром, капитаном Малининым, тоже снискавшим славу отчаянного десантника и разведчика.
Малинин встрепенулся и, бросив ручку — он писал письмо, — энергичным жестом взъерошил волосы.
— Ты знаешь, и я ведь думал над этим вопросом.
— Ну и как? — усмехнулся Харитонов.
— А никак. Запутался. — Малинин замолчал, крепко растер ладонью лицо. — Понимаешь, существует норма человеческой морали. Согласен?
— Согласен, — сказал Харитонов.
— Вот и давай этой нормы придерживаться. Вопрос первый. Я задаю, ты отвечай. Где должен умирать человек в мирной обстановке, так сказать, в невоенное время?
— В постели, — неуверенно сказал Харитонов.
— Совершенно верно, — подтвердил капитан, — в постели. А на войне?
— На поле брани.
— Верно. А мы их как куриц. Ночью.
— И тихо, чтобы шума не было, — поддакнул Харитонов.
Малинин закурил, старательно сдул с цигарки пепел и негромко произнес:
— Грязная, конечно, наша работа. Нет, вернее, тяжелая. Да, тяжелая. Кому-то, Николай, надо идти первым. На войне первыми идем мы, разведчики.
— Да это я, товарищ капитан, понимаю, — протянул Харитонов и поморщился так, словно его мучила язва желудка, — я про другое: внутри у меня что-то неладно.